— Хороший кофе, — сказал он.

— Представь себе, отечественный. — Инза развел руками. — Правда, из спецмагазина. Папик прислал. Знаешь, что, Орест? Ты забудь о том, что я говорил, ладно? Разговор этот не стоит продолжать… не стоит… На самом деле всей моей теории никто из нашего ученого круга не узнает. Я только попытаюсь подавать факты в таком виде, чтобы они дали повод возникнуть некоторым сомнениям, понимаешь? Я ведь просто на твою реакцию хотел посмотреть. Того, что ты сказал, мне достаточно. Спасибо, друг.

Инза протянул руку, и Зубров ее машинально пожал. Он был озадачен. Глянув на стол, он подумал, что неплохо бы утянуть один из этих журналов и потом перевести. Но это безумная затея: теперь словарь болгарского можно купить разве что на черном рынке, и то за бешеные деньги.

— Совсем забыл! — Инза стукнул себя по лбу. — Сколько там я тебе должен? Сейчас, за калькулятором схожу.

— Не надо. Было бы что считать. — Зубров назвал сумму.

Инза улыбнулся, полез в карман и достал деньги. Оказалось ровно шестнадцать рублей восемьдесят копеек.

Выйдя на улицу, Зубров огляделся. Во дворе — ни души. Все так же сеял дождь, но теперь, когда не надо беспокоиться о папке с бумагами, непогода ему даже нравилась: было что-то таинственно-привлекательное в этой моросящей мгле.

Он побрел по мокрому асфальту, но решил идти не на остановку, а в обход: хотелось прогуляться.

Так что же получается: Инза против системы? Что он пишет? Тайный труд, лжеучение. Хоть и не в разрез с материалистической теорией Лининга, однако это противоречит традиционной федеративной науке — единственно верной, сто раз доказанной и — черт побери! — до боли справедливой. Но Инза пытается ее переосмыслить. Сомнению подвергает. Подточить стремится — точно так же, как червяк точит крепкое здоровое яблоко. Почему? Не верит? Усомнился в верности теории Лининга?

Что же это — наивное правдоискательство или коварная неблагодарность Родине? Нечестно и предательски то, что он делает. Инза — гражданин Федерации, член партии, ученый, выходец из хорошей семьи. Отчего он такой двуличный? Положим, в детстве у него было больше свободы, чем у других. Значит, это привилегии, которые есть у отца, так его избаловали? Ну, допустим. Да только разве это объясняет бунтарство Инзы Берка? А что, если он хотя бы на сотую часть того, о чем говорил, прав?

Вздохнув полной грудью, Зубров задрал голову и посмотрел вверх, в бездну темного пространства, заполненного бесчисленным количеством падающих капель.

— Эй, пролетарий! — позвали сзади. — Дай закурить.

Зубров похолодел, сердце отозвалось учащенным стуком: гопники!

Он сунул руки в карманы и решил не поворачиваться. «Плохой сон, — прозвучали в ушах слова матери. — Скверный сон. Рассказывать нельзя».

Втянув шею, он зашагал прочь. Послышались шаги: его торопливо догоняли несколько человек.

— А ну, стоять! — Это был голос подростка — взбалмошный и повелительный. Зубров на ходу мельком обернулся — их было не меньше шести! — и ускорил шаг. Бежать стыдно, а останавливаться страшно, к тому же мелькнула наивная мысль: а вдруг хулиганам наскучит преследовать, и они отстанут. Но эта надежда тут же растаяла. Сильный удар в спину чуть не свалил его с ног.

— Я сказал: стой! — сердито крикнул кто-то над ухом.

Его схватили за волосы, за локти, за плечи, а чьи-то проворные руку деловито стали рыскать по карманам. Двое гопников мелькали перед ним туда-сюда, оба были невысокими и едва доходили ему до плеча. Зубров хорошо видел их в темноте их сосредоточенные лица.

— Лошара, блин, — недовольно сказал один из них. — Три файфушника с мелочевкой.

— Что? — спросил Зубров, не понимая и трясясь от ужаса.

Неожиданно свет фонарика ударил ему в лицо.

— Ну и рожа! — сказал кто-то сквозь зубы.

— Эй, плесень, куда бабки заныкал? — За этими словами последовал удар в живот. У Зуброва перехватило дыхание, он согнулся, но его немедленно выпрямили.

— Где бабки, лошара? — закричал первый гопник и наотмашь врезал по лицу.

Зубров взвыл от боли. Хотелось сказать им, что у него больше ничего нет, но от волнения он лепетал невнятицу.

— Чего ты там мекаешь? — спросил тот, что бил в живот. — Где нычку прячешь? Ну, говори! В носках? А ну сымай!

— Я домой… Я не прячу… — Зубров не узнавал своего голоса. — Может, отпустите… ребята?..

— Носки, лошара! Бегом! — Первый гопник запрыгал, как боксер, замахал кулаками.

Зуброва отпустили, и он стал торопливо разуваться. Он был ослеплен яркой вспышкой и тяжело дышал, при этом продолжал бубнить себе под нос разные невнятные оправдания. Когда он стаскивал второй носок, стоя на одной ноге, гопник двинул его в скулу. Зубров оказался на земле, копчик обожгла боль.

Фонарик сразу же выключили, и гопники, не сговариваясь, стали пинать Зуброва. Удары сыпались со всех сторон. Прикрыв голову руками, Зубров видел, как один из гопников отошел в сторону и с отрешенным видом закурил. Чуть погодя отошли еще двое, но трое самых усердных, шумно дыша, продолжали бить. Неожиданно один из них подскочил и обеими ногами саданул его в живот — Зубров едва успел напрячься. Парень два раза подпрыгнул как на батуте, а затем соскочил.

— Завтра в это же время сюда притопаешь, — сказал он негромко. — Принесешь пять червонцев. Ясно?

— Ясно… — простонал Зубров, стараясь вложить в интонацию больше страдания, чтобы гопники чего доброго не усомнились в том, что достаточно жестоко его отделали, и не надумали продолжить. Но они, вроде как, были удовлетворены.

Наконец Зубров с облегчением услышал, что они уходят. Не дожидаясь, пока передумают, он вскочил на ноги и тяжело, шатко побежал в противоположную сторону.

Проснувшись наутро, Зубров обнаружил, что в руке сжимает мятый кусок оттаявшей говядины: вчера он приложил его к фингалу, да так и заснул.

Зубров сходил на кухню, с отвращением бросил мясо в морозилку и отправился в ванную, к зеркалу. Он удивился, обнаружив, что большая часть синяков, которые вчера украшали лицо, грудь и плечи, рассосалась. Переносица тоже вроде бы выдержала, хотя из носа по дороге домой долго не унималась кровь. Только правый глаз по-прежнему был заплывшим и напоминал сейчас печеную сливу. Да еще побаливали копчик и правый бок.

— Скоты, — процедил Зубров.

Двоих из них он хорошо запомнил. Гопники, должно быть, и не думали, что он разглядит их в этакой темноте, но он мог видеть ясно даже в самую пасмурную ночь. «Может, в милицию?» — подумал он.

Ну, положим, он туда пойдет. А дальше что? Затаскают на всякие там опознания, все кругом прослышат, что случилось. Авторитета уж точно не прибавит. «Нет, не пойду», — решил он.

Зубров помылся и стал готовить завтрак.

«Так чего ж делать-то? — раздумывал. — Может, на больничный?»

Закипел чайник. Зубров заварил чай и сел завтракать. Сжевав без аппетита пару бутербродов, снова сходил в ванную и, припав к зеркалу, старательно замазал синяк зубной пастой.

— Чудо-юдо, — оценил он то, что получилось. Пасту пришлось смывать.

«Эх, надо было хоть одному из них врезать», — подумал он. Отойдя от зеркала, несколько раз ударил по воздуху, глядя исподлобья на отражение.

— Получи!

Странно, почему он в школе никогда не дрался? Многие дрались, а он нет. Только его вечно мутузили. Неправильно все это как-то. Такой здоровый медведь, — наверняка вчера смог бы пару гопников завалить.

Он сжал кулаки до боли, осмотрел их. А вот если бы у тех гадов да этакие кулаки — вот тогда бы точно хана. Не стоял бы тут со своими идиотскими рефлексиями, — в лучшем случае сейчас в травматологии валялся.

Он неторопливо разжал пальцы. И сразу же вспомнил свою печатную машинку «Зенит».

Выйдя из ванной, он вернулся в комнату и расчехлил машинку. Зубров расположил пальцы в линейку: левая рука — «А», «В», «Ы», Ф», правая — «О», «Л», «Д», «Ж».