Горный массив, который мы преодолели за пять часов, представляет собой беспорядочное скопление конических холмиков, изрезанных глубокими, узкими оврагами. На дне каждого воронкообразного оврага, у ручьев или ключей, изобилуют олеандры. Склоны покрыты густыми зарослями кустарника, а на верху холмов расположились величественные дубы, пробковые дубы и хвойные деревья. Дымок, тянущийся над лесом и приносящий разнообразные запахи, редкие зеленые квадратики ячменных полей указывают на присутствие в этом уединенном месте арабов-земледельцев. Но не видно ни самих хозяев полей, ни их хижин, откуда тянется дымок. Ни души. Не слышно даже собачьего лая. Арабы не любят показывать свои жилища, как не любят называть свои имена, говорить о своих делах, сообщать цель своего путешествия. Им неприятно любое проявление навязчивого любопытства. Вот почему они строят свои жилища в самых неприметных местах; почти так же устраивают засаду — чтобы можно было самим наблюдать, не будучи замеченными. Из глубины невидимого убежища араб следит за дорогой, за проходящими по ней людьми, отмечая их число и с беспокойством определяя направление движения. Если же кто-то намеревается осмотреть местность, устроить привал или направляется к жилищу — поднимается тревога. Иногда подозрительный деревенский житель незаметно провожает вас взглядом и не теряет из виду, пока не утратит всякий — реальный или надуманный — интерес к вам.

Все привычки араба-земледельца подчинены целой системе предосторожностей, а его отношение к собственности может быть объяснено постоянной неуверенностью. Даже ведя оседлый образ жизни, он чувствует себя владельцем лишь того, что непосредственно находится в его руках. Он предпочитает движимое имущество, так как его легче обменять, скрыть, даже отрицать, что оно твое. Земля же, наоборот, слишком обременительна. Любая земельная собственность кажется ненадежной и вызывающей. Засеянный участок подчеркнуто занимает лишь клочок земли. Араб не желает расширять его и возделывать прилегающие земли, он старается сохранить голое пространство перед своим домом, чтобы никто не догадался о его владениях. Ничто не имеет более невзрачного вида, чем местность, заселенная арабскими племенами. Вряд ли возможно занимать меньше места, производить меньше шума, более скрытно вторгаться в пустыню.

Мы продвигаемся в тишине и с трудом, вцепившись в лошадиные гривы, преодолеваем тяжелые подъемы, каждый из которых отнимает у нас целый час. Из-под копыт лошадей вспархивают козодои и лесные горлицы, изредка выводки серых куропаток. Иногда совсем рядом раздается звонкий крик дрозда, и мы видим маленькую черную птицу, вьющуюся над зарослями. Жарко, в воздухе пахнет грозой, облака с темно-синими разрывами, усеявшие небо, отбрасывают огромные тени на прекрасную страну, окрашенную в зеленый цвет. Не могу выразить, сколь величественна эта мирная картина. На вершине каждого холма я оборачивался, чтобы полюбоваться видневшимися на горизонте голубоватыми пиками Музайя. Однажды в узком проходе я увидел клочок равнины и над ней в тумане нечто голубое, что еще походило на море, Средиземное море, которое, мой друг, здесь я называю Северным морем и которое когда-нибудь с сожалением назову Африканским морем, как в древности. Время от времени на северо-западе, на светлом плато, где вырисовывались дороги, показывалась Медеа. В последний раз я увидел Медеа в три часа дня и попрощался с ней. Она выделялась красноватым пятном, испещренным беловатыми точками, над тремя ярусами поросших лесом холмов. Я смутно различил два или три минарета, господствующие над городом, и, кажется, узнал рядом с казармами тот, который не нравился тебе. И сразу же вспомнил наших аистов. Затем я еще раз вгляделся в горизонт. Не знаю, какие невидимые нити, идущие от моего сердца, натянулись сильнее, но только в этот момент я по-настоящему понял, что уезжаю, что мне предстоит нечто отличное от простой прогулки.

За четыре часа пути мы не сделали и пяти лье, но подъем закончился. Через полчаса спуска по пологому склону меж густых зарослей моя лошадь радостно оживилась, и передо мной открылись поляна с белым домом, окруженным соломенными хижинами, несколько черных палаток и наш кавалерийский авангард, который уже располагался бивуаком.

Лагерь в эту ночь был разбит в Эль-Гуа, называемой также Ла Клерьер, у резиденции Си Джилали Бель-Хадж Мулуда, каида* племени бану хасан. Резиденция — укрепленное строение, которое наше правительство возводит в глубине страны, административное здание для вождя племени, в случае войны оно служит оборонительным форпостом, а в мирное время — гостиницей для путешественников. Резиденция не является постоянным местом пребывания арабского вождя, но находится он там или нет — двери обычно охраняются несколькими французскими пехотинцами, выделенными соседним гарнизоном. Более значительные и мощные укрепления называются борджами*. Резиденция в Эль-Гуа представляет собой скромную кордегардию: в середине двор с четырьмя павильонами по углам, невысокие стены с бойницами, массивная, окованная железом дверь. По ту сторону дома возвышается большое ореховое дерево с шаровидной кроной, кругом хозяйственные постройки, обсаженные кустарником. Сквозь ветви огромного дерева проглядывали небо и тяжелые грозовые облака, нависшие над холмами, окрасившимися в коричневый цвет, — все это создавало картину, мало похожую на восточную, но понравившуюся мне именно потому, что напоминала Францию. На юге все заволокли тучи, на севере и западе под нами простирались бесчисленные холмы, чередовавшиеся с небольшими долинами, с рощицами, естественными лугами и редкими возделанными полями. Холмы укрыла тень, лес окрасился в цвет бронзы, поля обрели изысканную бледность молодых всходов, контуры лесов очерчивались сеткой голубых теней. Это походило на трехцветный ковер с неравномерно подстриженным ворсом: совсем коротким — там, где поля, густым пушистым — там, где леса. Поражает полное отсутствие впечатления дикости природы, даже мысли не возникает о соседстве львов.

Две арабские палатки, поставленные для нас, послужат убежищем для людей и укрытием для багажа. Места ровно столько, чтобы не испытывать неудобств. О нашем гафла* я расскажу тебе, когда он соберется в полном составе, готовый к длительному путешествию, когда мы сменим горных мулов на верблюдов, когда господин Н. — ты его знаешь, — наш хабир*, соберет всех всадников и слуг. Верблюды, запасные палатки и эскорт ожидают нас в Богари, куда мы прибудем завтра вечером. Сейчас же наш небольшой караван имеет самый обычный вид, в нем перемежаются бурнусы и одежда французского покроя, а погонщики мулов идут совсем не тем размеренным и терпеливым шагом, какой присущ погонщикам верблюдов, этим неутомимым путникам пустыни.

Восемь часов вечера, мы вернулись в палатки после ужина у каида. Си Джилали дал нам торжественный ужин — диффу*. Он специально приехал в резиденцию из племени, которое живет в нескольких лье отсюда, чтобы принять нас. Невозможно удостоиться большей гостеприимности на пороге арабской страны. В нашем радушном хозяине я обнаружил те черты горца, которые мы отмечали еще в Медеа и любовались ими, если помнишь. Он с честью может представлять свою страну, как герой на фронтисписе книги. У него красивое, загорелое лицо, смелое и решительное, с которого не сходит улыбка, позволяющая заметить великолепные зубы, большие нежные глаза. На нем два бурнуса — черный и белый. Черный бурнус редко можно увидеть у арабов прибрежных племен, эта одежда, как мне сказали, исчезает и на Юге, но зато широко распространена в районах между Медеа и Джельфой, которые мне предстоит проехать. Черный бурнус делается из грубой шерсти или из верблюжьего волоса, он так тяжел, толст, жёсток на ощупь, что кажется фетровым, он просторнее, чем бурнус из белой шерсти, и ниспадает с плеч, образуя одну-две строгие фалды. Высокие люди кажутся в нем шире и ниже ростом, но приобретают царственную поступь и величественную осанку. К этому почти монашескому одеянию, напоминающему мантию священника, добавляются капюшон вроде клобука, отброшенный на спину, красные сапоги для верховой езды, четки из темного дерева, сафьяновый, потертый, с засунутыми за него пистолетами пояс на талии и, наконец, длинный шнурок, на который нанизаны деревянные амулеты и мешочки из красной кожи, и спускающийся на хаик* джериди* из тонкой шерсти, подбитый шелком; никаких вышивок, бахромы, кистей, золотых застежек — такова была строгая одежда нашего хозяина. Си Джилали происходит из военной аристократии, его отец Си Хадж Мулуд совершил паломничество в Мекку. В его жилах, как ты можешь понять, течет кровь фанатика и воина. Это тридцатилетний мужчина, вернее, молодой человек, которого заставили так рано созреть усталость, высокое положение, может быть, война, а то и просто солнце этой страны. Если к нему приглядеться повнимательнее, то замечаешь, что выражение его глаз, полных огня, не всегда соответствует улыбке на его лице, которая порой лишь проявление вежливости.