Мы обедали в небольшой комнате (без мебели, но с французским камином) с облупившимися стенами, хотя дом был новый. Камин топился, палаточный ковер, слишком большой для комнаты, был подогнут у одной из стен так, что служил нам как бы спинкой дивана; освещалась комната единственной свечой в руках слуги, который исполнял роль подсвечника: неподвижно сидел на корточках перед нами. Какой бы скромной ни была столовая, как бы плохо ни был освещен ковер, служащий столом, приём пищи у арабов всегда значительное событие.

Мне незачем напоминать тебе, что диффа входит в ритуал гостеприимства. Приготовление ее освящено традицией и стало частью этикета. Чтобы больше не возвращаться к этому, вот основное меню диффы по самому строгому церемониалу. Сначала один-два целиком зажаренных барана. С них еще капает горячий жир, когда их приносят нанизанными на вертела. На ковре стоит длинное деревянное блюдо; вертел водружается как мачта посреди блюда, а принесший вертел берет его как лопату и ударом голой пятки по крупу барана сбрасывает его на блюдо. Вся туша испещрена длинными надрезами, сделанными прежде, чем тушу начали жарить. Хозяин дома подает лучший кусок самому важному гостю. После этого к делу приступают остальные. К барану подают горячие масленые лепешки. Затем следует рагу из баранины и сухих фруктов, обильно политое соусом, сильно приправленным красным перцем. В заключение на большом деревянном блюде на ножке, как у кубка, подают кускус*. Напитки: вода, свежее молоко (халиб), кислое молоко (лябан); кислое молоко идет к трудноперевариваемым кушаньям, свежее — к острым. Мясо едят без ножа и вилки, разрывая его руками, соус берут единственной деревянной ложкой, которую пускают по кругу. Кускус можно есть руками или ложкой, но, как правило, его скатывают правой рукой, делают комочек и проглатывают, быстро протолкнув большим пальцем. Обычно каждый берет его со своей стороны блюда, проделывая ямку. У арабов даже принято оставлять середину, так как на нее как бы снизойдет благословение неба. Питье — молоко или вода — подается в одной большой чаше. На этот счет я знаю еще один местный завет: «Тот, кто пьет, не должен дышать в чашку с напитком; когда надо перевести дыхание, он должен отнимать ее ото рта, а затем может продолжать пить». Я подчеркиваю слово «должен», чтобы сохранить повелительный смысл.

Если ты помнишь главу «Гостеприимство» в прекрасной книге генерала Дома о Великой Пустыне, то понимаешь, что среди арабских обычаев трапеза и угощение имеют первостепенное значение и что диффа — прекрасный урок правил хорошего тона и взаимного великодушия. Надо заметить — это обусловлено не общественным долгом, совершенно чуждым этому антисоциальному народу, но божественным указанием: если изъясняться их языком, подобное отношение к путешественнику объясняется тем, что он как бы послан богом. Их приветливость зиждется, таким образом, не на условностях, а на религиозных принципах, почтительно соблюдается, как все, что относится к святыне, и исполняется как религиозный обряд.

Поэтому вовсе не смешно, когда сильные мужчины в военном облачении и с амулетами на шее с серьезным видом занимаются мелкими хозяйственными делами, которые в Европе являются обязанностью женщин, когда их крепкие руки, огрубевшие от ношения оружия и управления лошадью, прислуживают вам за столом: режут на тонкие ломтики мясо, предлагают лучшие куски бараньей туши, наливают воду и подают после каждой смены блюд полотенце для рук из набивной шерсти. Знаки внимания, которые в нашем обиходе показались бы ребяческими, даже смешными, здесь становятся трогательными из-за контраста между обликом мужчины и таким использованием его силы и достоинства.

Когда подумаешь, что мужчина, который из лености или от избытка домашней власти возлагает на женщин выполнение тяжелых обязанностей по хозяйству, старается лично услужить гостю, то приходится согласиться, повторяю, что это прекрасный урок, который дается нам, людям с Севера. Не является ли подобное гостеприимство мужчин по отношению к мужчинам благородным, братским, единственным, которое, по арабской пословице, вверяет «бороду иноземца в руки хозяина?» Впрочем, об этом уже много говорено, разве что кроме некоторых незначительных подробностей приглашенный имеет право, испытывая максимальную удовлетворенность, выказывать в обществе признаки полноты желудка. Это согласно нашим правилам приличия не дозволяется даже детям, и нам трудно поэтому понять и тем более извинить этих суровых людей, которые никогда не дают повода к насмешкам. Но не надо забывать, что таковы здесь обычаи и что все совершается с самой удивительной непосредственностью.

Кофе, чай и табак подаются только чужеземцам-христианам и совершенно неизвестны в ксурах и дуарах* арабов Юга. Уважающий себя араб обычно воздерживается от этих продуктов. Многие бедняки вообще их не пробовали. Существует ошибочное представление, что каждый араб имеет трубку, как мавр или турок. На самом деле курят далеко не все мавры. Я знаю таких, которые смотрят на курение как на порок, почти равный пороку потребления вина; эти суровые методисты усердно посещают мечеть и носят одежду из шерсти и шелка без золотой или серебряной отделки.

Одиннадцать часов. Заканчиваю письмо, всматриваюсь в темноту этой первой ночи на бивуаке. Воздух уже не влажен, но земля совсем мокрая, наши палатки покрыты росой; высокая луна освещает горизонт за лесом. Наш бивуак погружен в полную темноту. Только что у костра, разведенного между палатками, перешептывались арабы, рассказывая что-то друг другу — конечно, не анекдоты Антара, что бы ни говорили об этом путешественники, вернувшиеся с Востока. Теперь оставленный костер погас и распространяет по всему лагерю слабый запах смолы. Наши кони время от времени вздрагивают от любовной страсти к невидимой, воспламенившей их кобыле, а их пронзительное ржание похоже на звуки трубы. Сова, где-то скрывающаяся, издает через равные промежутки времени среди полной тишины единственную ноту — клю! — которая напоминает громкий вздох.

Если мне не чудится, моему взору открылась африканская Африка, какой ее представляешь дома; значит, дальнейшее путешествие в пустыню не даст мне ничего более значительного. Прибыв сюда, я сделал настоящее открытие: рядом с Богаром, единственным пунктом, название которого было мне известно и который представлял для меня всю страну, я обнаружил другую местность, о ней никто не говорит, вероятно, потому, что она не имеет стратегического значения, а возможно, из-за ее поразительного бесплодия. Эта местность, ничем не напоминающая ту, о которой я знал, носит как бы уменьшительное название от Богар — Богари.

Богар — французская цитадель (нечто вроде аванпоста), расположившаяся на вершине высокой горы, поросшей темными вечнозелеными соснами. Богари — небольшая арабская деревушка, вцепившаяся в спину голого холма, залитого солнцем. Они расположены друг против друга на расстоянии в три четверти лье, разделены рекой Шелиф и узкой долиной без деревьев. Я не стал подниматься в Богар: то, что я увидел снизу, показалось мне печальным, холодным, может быть, любопытным, но скучным, как бельведер. Что касается Богари, к счастью для нее едва пригодной для жизни арабов, — это воистину земля Хама. Но не будем опережать события; я еще вернусь к этому. Я надеюсь, что, когда мы пересечем долину реки Шелиф, за этими голыми холмами, закрывающими горизонт с юга, которые мы должны преодолеть сегодня, перед нами откроются удивительные картины.

Первая часть пути из Эль-Гуа, откуда мы вышли вчера с восходом солнца, проходит не через кустарник, среди которого поднимались рощицы, как накануне, а через красивую дубраву и большие поляны, поросшие густой травой, откуда открывается вид на страну, покрытую густыми лесами, отливающими на солнце то голубым, то зеленым. Местность здесь необыкновенно красива. В пространстве, где звонко отдается эхо, мечтаешь об охоте, о лае охотничьих собак.

Неожиданно подъем кончается, открывается горизонт, и вашему взору с высоты птичьего полета во всю ширь предстает уже не столь веселая серо-желтая долина, обожженная зноем. Она заключена между двумя рядами холмов, справа еще покрытых кустарником, а слева почти голых, с несколькими зачахнувшими сосенками.