— Что-нибудь угодно, уважаемый? Позвать отца?

— Нет-нет, — сказал К. с некой интонацией извинения в голосе, словно бы этот парень сделал что-то дурное, но К. его извинял. — Ну, хорошо, — сказал он затем и прошел вперед, однако прежде чем начать подниматься по лестнице, еще раз обернулся.

Он мог бы пройти прямо в свою комнату, но так как он хотел поговорить с фрау Грубах, то сразу же постучал в ее дверь. Фрау Грубах вязала чулок, сидя у стола, на котором лежала еще целая груда старых чулок. К. рассеянно извинился за столь поздний приход, но фрау Грубах была очень любезна и не желала слушать никаких извинений, с ним она всегда готова переговорить, он прекрасно знает, что он ее лучший и любимейший съемщик. К. оглядел комнату, она вновь была совершенно в своем прежнем виде, и прибор для завтрака, который утром стоял на столике у окна, был уже убран. Все-таки женские руки многое могут тихо сделать, подумал он; эту посуду он бы, возможно, разбил на месте, но уж наверняка не смог бы вынести. Он поглядел на фрау Грубах с чувством некоторой благодарности.

— Почему вы так поздно еще работаете? — спросил он.

Они оба сидели теперь за столом, и К. время от времени запускал руку в ее чулки.

— Много работы, — сказала она, — ведь днем я принадлежу моим съемщикам, и, чтобы привести мои тряпки в порядок, у меня остаются только вечера.

— Я сегодня, наверное, добавил вам еще и дополнительную работу сверх обычной?

— То есть? — спросила она, проявляя некоторую заинтересованность; работа замерла у нее на коленях.

— Я имею в виду этих людей, которые с утра здесь были.

— Ах, этих, — сказала она, снова восстанавливая душевный покой, — с ними никакой особой работы не было.

К. молча смотрел на то, как она занимается своим чулком. Она, кажется, удивлена, что я об этом говорю, думал он, она, кажется, считает неправильным, что я об этом говорю. Тем важнее, что я это делаю. Об этом я могу говорить только с такой старой женщиной.

— Все же работы, конечно, это добавило, — сказал он затем, — но больше такого не повторится.

— Да, такое повториться не может, — убежденно сказала она и почти печально усмехнулась К.

— Вы серьезно так считаете? — спросил К.

— Да, — тихо сказала она, — но вы, главное, не принимайте это слишком близко к сердцу. Чего только не бывает на этом свете! Раз уж вы так доверительно со мной беседуете, то и я могу вам признаться, что я уж немного подслушала за дверью, да и оба эти охранника мне кое-что порассказали. Все-таки речь идет о вашем счастье, а я об этом в самом деле тревожусь, может быть, даже больше, чем мне бы следовало, поскольку я ведь просто сдаю вам в поднаем. Ну, в общем, кое-что я услышала, но не могу вам сказать, чтобы это было что-то уж такое особенно плохое. Нет. Вы, правда, арестованы, но не так арестованы, как воров арестовывают. Когда арестовывают так, как воров арестовывают, тогда это плохо, а такой арест… Он мне кажется похожим на что-то такое умственное — вы извините меня, если я какую-нибудь глупость говорю, — он мне кажется похожим на что-то такое умственное, что я, правда, не понимаю, но и не должна понимать.

— Это совсем не глупо, то, что вы сказали, фрау Грубах, по крайней мере, я придерживаюсь отчасти того же мнения, что и вы, только я оцениваю все это еще определеннее, чем вы, и считаю, что это не просто что-то умственное, а вообще ничто. На меня напали врасплох, вот что это было. Если бы я сразу, как проснулся, не дал сбить себя с толку этим отсутствием Анны, а встал и, не обращая внимания ни на кого, кто бы мне ни загораживал дорогу, пошел бы к вам, если бы я в этот раз, в порядке исключения, завтракал на кухне и если бы вы мне принесли одежду из моей комнаты — короче, если бы я действовал разумно, то ничего бы дальше и не последовало и все то, что еще только собиралось произойти, было бы задушено в зародыше. Но ведь тут оказываешься так плохо приготовлен. Вот в банке, например, там я хорошо приготовлен, там со мной ничего подобного не могло бы случиться, там у меня личный секретарь, там внутренний телефон и прямой телефон стоят передо мной на столе, там постоянно приходят люди, клиенты и клерки, а кроме того, и это главное, — там я постоянно связан с работой и поэтому бдителен; там для меня было бы просто-таки удовольствием — столкнуться с чем-нибудь таким. Но — дело прошлое, и я, собственно, вообще не хочу даже больше об этом говорить, я только хотел услышать, как вы об этом судите, услышать приговор разумной женщины, и я очень рад, что здесь мы едины. Ну, и теперь вы просто должны протянуть мне руку, потому что такое единение надо скрепить, обменявшись рукопожатиями.

Пожмет ли она мне руку? Надзиратель мне не пожал руку, думал он, глядя на женщину уже другим, испытующим взглядом. Поскольку он встал, то и она тоже встала; она была в некотором смущении, так как не все в словах К. было ей понятно. И вследствие этого смущения она сказала то, чего говорить совершенно не собиралась и что к тому же было совершенно неуместно.

— Да не принимайте вы это так близко к сердцу, господин К., — сказала она; в голосе ее были слезы, о рукопожатии она, естественно, забыла.

— Не знал, что я принимаю это так близко, — сказал К., с внезапной усталостью поняв, как дешево стоит всякое единение с этой женщиной.

Подойдя к дверям, он еще спросил:

— Фрейлейн Бюрстнер дома?

— Нет, — сказала фрау Грубах и сопроводила этот сухой ответ усмешкой какого-то запоздало-участливого понимания. — Она в театре. Вам что-то нужно от нее? Передать ей что-нибудь?

— Да нет, просто хотел перекинуться с ней парой слов.

— Не знаю, к сожалению, когда она придет, после театра она обычно приходит поздно.

— Да это все совершенно не важно, — сказал К., уже поворачивая опущенную голову к двери, чтобы уйти, — я просто хотел перед ней извиниться за сегодняшнее использование ее комнаты.

— В этом нет необходимости, господин К., вы уж слишком щепетильны; барышня же ни о чем вообще не знает, она с самого утра как ушла, так еще и не появлялась, да и у нас здесь все уже в порядке, посмотрите сами, — и она раскрыла дверь в комнату фрейлейн Бюрстнер.

— Спасибо, я вам верю, — сказал К., но потом все-таки подошел к раскрытой двери.

Темная комната была освещена ровным светом луны. Насколько можно было разглядеть, все действительно было на своих местах, даже блузка больше не висела на окне. Удивительно высокими казались частично освещенные лунным светом подушки на кровати.

— Фрейлейн часто возвращается домой поздно, — сказал К. и посмотрел на фрау Грубах, словно ответственность за это лежала на ней.

— Да уж, молодые, они такие! — сказала фрау Грубах извинительно.

— Конечно, конечно, — сказал К. — Но это может слишком далеко завести.

— Это — может, — сказала фрау Грубах. — Как вы тут правы, господин К.! Может быть, даже и в этом случае. Я, конечно, не хочу сказать о фрейлейн Бюрстнер ничего плохого, она хорошая, милая девочка, любезная, опрятная, обязательная, работящая, я все это очень ценю, но одно правда: ей бы надо быть построже, поскромнее. Я ее в этом месяце уже два раза видела на темных улицах, и все с разными господами. Мне это очень неловко, видит Бог, я рассказываю это только вам, господин К., но, делать нечего, придется мне поговорить об этом и с самой барышней. И уж, кстати, не только это мне в ней подозрительно.

— Вас несет совершенно не туда, — сказал К. в бешенстве, которого почти не мог скрыть, — к тому же вы явно неверно истолковали мое замечание о фрау Бюрстнер, ничего подобного не имелось в виду. И я даже прямо предостерегаю вас против каких-то таких разговоров с фрейлейн, вы решительно заблуждаетесь, я знаю фрейлейн очень хорошо, и все, что вы тут говорили, неверно. Впрочем, возможно, это я захожу слишком далеко, я не собираюсь вас удерживать, говорите ей все, что хотите. Спокойной ночи.

— Господин К., — умоляюще проговорила фрау Грубах, просеменив вслед за ним до самой его двери, которую он уже открыл, — я же еще совсем не собираюсь говорить с барышней, естественно, я сначала еще за ней понаблюдаю, это я только вам, по секрету, сообщила, что знала. В конце концов, это же в интересах каждого съемщика, если содержательница пансиона хочет чистоты, а я здесь ничего другого и не желаю.