И она вышла в левую боковую дверь, которая тяжело захлопнулась за нею. В этот момент зазвучал утренний благовест. Вздрогнув от неожиданности, Франц огляделся и увидел, что все свечи погасли. Некоторое время он оставался неподвижным от удивления, затем вышел из церкви через двери портала, только что открытые ризничим, и медленно пошел к себе, строя догадки, кто могла быть эта женщина — такая смелая и могущественная, с такой артистической душой, с речью, исполненной очарования, и с величавой осанкой.

Назавтра ровно в полночь граф был у Арсенала. Здесь он нашел маску, ожидавшую его, как и накануне; при виде его она молча пошла вперед. Франц последовал за нею, как и в предыдущие две ночи. Подойдя к одной из дверей, расположенных с правой стороны здания, маска остановилась, вложила в замочную скважину золотой ключ, блеснувший в свете луны, бесшумно открыла дверь и вошла первой, жестом пригласив Франца идти за нею. На мгновение он заколебался. Проникнуть в Арсенал с помощью поддельного ключа — значило предстать перед военным судом, если бы его заметили, а остаться незамеченным там, где столько часовых, было почти невозможно. Но, увидев, что маска собирается захлопнуть перед ним дверь, он решился довести приключение до конца и вошел. Женщина в маске провела его сначала через многочисленные дворы, затем — по коридорам и галереям, открывая все двери свои золотым ключом, и наконец они пришли в обширные залы, наполненные разнообразным оружием всех времен, служившим в войнах Венецианской республики как ее защитникам, так и ее врагам. Залы были освещены фонарями с галер, расположенными между трофеями через равные промежутки. Маска показала графу наиболее любопытное и прославленное оружие, называя имена тех, кому оно принадлежало, битвы, где оно было в деле; подробно рассказала о том, какие подвиги были совершены с его помощью. Так она оживила перед мысленным взором Франца всю историю Венеции. Осмотрев четыре залы с оружием, они перешли в пятую — самую большую из всех и тоже хорошо освещенную: здесь находились образцы корабельного леса, различной величины и формы обломки судов, а также целые части последнего «Буцентавра». Она объяснила своему спутнику свойства всевозможных пород дерева, назначение разных судов, сообщила, когда суда были построены и в каких плаваниях и экспедициях побывали; затем указала на палубу «Буцентавра» и с глубокой печалью в голосе сказала: «Вот останки нашего былого величия и власти. Это последний корабль, который нес на себе дожа для обручения его с морем. Теперь Венеция — раба, а раба не смеет обручаться. О, рабство, рабство!»

Как и накануне, после этих слов она направилась к выходу, но на этот раз повела за собой графа, которому было опасно оставаться в Арсенале. Они возвратились тем же путем и миновали последнюю дверь, так никого и не встретив. Вернувшись на площадь, они назначили ночное свидание на другой день и расстались.

Назавтра и во все последующие ночи она показывала Францу самые примечательные сооружения Венеции, с необъяснимой легкостью проникала с ним в любое здание, с удивительной ясностью объясняла все, что представало их взорам, и ему раскрывались при этом дивные сокровища ее ума и души. И он не знал, чем больше восхищаться — умом ли ее, так глубоко все постигавшим, или же ее сердцем; все ее мысли были оживлены прекрасными порывами возвышенной души. То, что поначалу было для него лишь прихотью, вскоре превратилось в настоящее глубокое чувство. Любопытство толкнуло его на знакомство с маской, а удивление заставило продолжить это знакомство. Но затем для него стало необоримой потребностью видеть ее каждую ночь. И хотя слова незнакомки были всегда серьезны, а порой печальны, Франц находил в них неизъяснимое очарование, и он привязывался к ней все сильнее и сильнее. Он не мог бы заснуть утром, если бы ночью не услышал ее вздохов и не увидел ее слез. Он испытывал столь искреннее и глубокое уважение к ее благородству и страданиям, о которых догадывался, что все еще не осмеливался просить ее снять маску и назвать свое имя. Она не спрашивала его имени, и ему тоже было неловко показать себя человеком любопытным и нескромным, поэтому он решил во всем положиться на ее добрую волю и не проявлять навязчивости. Казалось, она понимала его деликатность, отдавала ей должное и при каждой встрече выказывала ему все большее доверие и расположение. И хотя между ними не было произнесено ни слова о любви, Франц имел основание верить, что она знает о его страсти и сама склонна ее разделить. Этих надежд было почти достаточно для его счастья, и всякий раз, как в нем с новой силой загоралось желание увидеть лицо той, которую он мысленно уже называл своей возлюбленной, воображение его, пораженное и как бы вдохновленное необычностью событий, рисовало ее такой совершенной и прекрасной, что он даже боялся того мгновения, когда она откроется перед ним.

Однажды ночью они вместе бродили под колоннадами площади святого Марка, и она остановила Франца перед картиной, изображавшей девушку, коленопреклоненную перед святым покровителем этого собора и города. Помолчав, чтобы дать ему хорошенько ее рассмотреть, она спросила:

«Что вы скажете об этой женщине?»

— Это самая дивная красота, — ответил он, — какую только можно представить себе, но в жизни такой красоты не бывает. Вдохновение художника сумело создать божественный облик, прообраз которого, однако, может существовать только на небесах.

Женщина в маске сильно сжала руку Франца и сказала:

«Я не знаю лица прекраснее, чем лицо преславного святого Марка, и я могла бы полюбить только такого человека, который был бы его живым подобием».

Услышав это, Франц побледнел и покачнулся, одолеваемый внезапным головокружением. Он вдруг понял, что лик святого и его собственное лицо представляли совершенное сходство. Он упал на колени перед незнакомкой и, схватив ее руку, обливал ее слезами, не в силах вымолвить ни слова.

«Теперь я знаю, что ты принадлежишь мне, — сказала она взволнованно, — и ты достоин знать меня и обладать мною… До свидания — завтра на балу в палаццо Сервилио».

Затем она покинула его, как обычно, но на этот раз не произнесла тех слов, которым завершались, будто неким обрядом, их еженощные беседы. Франц, опьянев от радости, весь день бродил по городу и никак не мог остановиться. Он восхищался небом, улыбался лагуне, посылал приветы дворцам и разговаривал с ветром. Встречные принимали его за помешанного и бросали на него удивленные взгляды. Он замечал это и сам смеялся над глупостью тех, кто осмеивал его. Когда друзья спрашивали, что он делал и где пропадал целый месяц, он отвечал только одно: «Скоро я буду счастлив», — и уходил. С наступлением вечера он купил роскошную перевязь и новые эполеты, вернулся домой, надел свой мундир и отправился в палаццо Сервилио.

Бал был великолепный. Все, за исключением гарнизонных офицеров, пришли в маскарадных костюмах, как рекомендовалось в письменных приглашениях, и вся эта толпа в красивых и разнообразных нарядах, оживленно двигаясь под звуки большого оркестра, являла взору само блестящее и яркое зрелище. Франц обошел все залы, подходил к каждой группе и оглядывал каждую женщину, Многие из них были очень хороши собой, но ни одна не привлекла его внимание. «Ее здесь нет, — подумал он — я уверен; для нее еще слишком рано».

Франц остановился за одной из колонн, неподалеку от парадного входа, и стал ожидать, не спуская глаз с двери. Много раз открывалась дверь, входило много женщин, но сердце его ни разу не затрепетало. Но в тот момент, когда часы начали бить одиннадцать, он вздрогнул и воскликнул так громко, что его услышали окружающие:

«Вот она!»

Все недоуменно оглянулись на него, как бы спрашивая, что значит это восклицание. Но в это же мгновение дверь резко распахнулась, и вошла женщина, сразу привлекшая всеобщее внимание. Франц узнал ее тотчас же. Это была девушка с той самой картины, одетая догарессой пятнадцатого века и даже более прекрасная благодаря великолепию своего убранства. Она шла медленно и величественно, как царица бала, уверенно глядя на окружающих, но никого не приветствуя. Никто, за исключением Франца, не знал ее; но все, покоренные ее красотой и благородной осанкой, почтительно расступались и даже склонялись перед нею. Франц, ослепленный и зачарованный, следовал за нею на некотором расстоянии. Когда она вошла в последнюю залу, некий красивый юноша в костюме Тассо пел, аккомпанируя себе на гитаре, романс в честь Венеции. Незнакомка подошла прямо к нему, и пристально на него глядя, спросила, кто он такой, что осмеливается носить подобный костюм и воспевать Венецию. Юноша замер, под ее взглядом, побледнев, опустил голову и протянул ей свою гитару. Она взяла ее и, наугад перебирая струны белоснежными пальцами, запела сильным и мелодичным голосом странную песню, состоявшую из отрывочных фраз: