«Танцуйте, смейтесь, пойте, веселые дети Венеции! Для вас зимой нет морозов, ночью нет мрака, в жизни нет забот. Вы счастливцы этого мира, а Венеция — царица народов. Кто сказал — нет? Кто осмеливается думать, что Венеция уже не Венеция? Берегитесь! Глаза видят, уши слышат, языки говорят; бойтесь Совета десяти, если вы не добрые граждане. Добрые граждане танцуют, смеются и поют, но не говорят. Танцуйте, смейтесь, пойте, веселые дети Венеции! О, Венеция — единственный нерукотворный, город, созданный духом человеческим, — ты, которая кажешься призванной служить временным прибежищем праведных душ и как бы ступенькой для них с земли на небеса; о, вы, дворцы, служившие некогда обиталищем фей и поныне овеянные их волшебным дыханием; вы, воздушные колоннады, трепещущие в туманной дымке; вы, легкие шпили, вздымающиеся среди корабельных мачт; вы, аркады, скрывающие тысячи голосов, чтобы ответить на каждый проходящий голос; о, мириады ангелов и святых, словно танцующие на куполах, взмахивая своими мраморными и бронзовыми крыльями, когда морской ветерок касается нашего влажного чела; ты, прекрасный город, не распластанный на тусклой и грязной земле, как другие, но плывущий подобно лебединой стае на волнах; радуйтесь, радуйтесь, радуйтесь! Новая судьба открывается перед нами — столь же прекрасная, как и прежняя. Черный орел парит надо львом святого Марка, и австрийские сапоги вальсируют во дворце дожей! Умолкните, ночные музыканты! Замри, безумный шум бала! Пусть не звучит более священный гимн рыбаков; прекрати свой рокот, голос Адриатики! Угасни, лампада пресвятой мадонны; скройся навсегда, серебристая царица ночи; в Венеции больше нет венецианцев! Может быть, нам это снится? Или у нас праздник? Да, да, будем плясать, смеяться и петь! Наступил час, когда тень Фальеро медленно спускается по Лестнице гигантов и неподвижно садится на последней ступени. Будем плясать, смеяться, петь! Ибо сейчас звон курантов возвестит полночь, и хор мертвецов прокричит нам в уши: «Рабы! Рабы!»»

После этих слов она уронила гитару, издавшую зловещий звон при ударе о плиты пола, и часы начали бить. В мрачном молчании все слушали, как пробило двенадцать ударов. Тогда хозяин дворца, испуганный и раздраженный, направился к незнакомке.

«Сударыня, — спросил он взволнованно, — кому я обязан честью видеть вас здесь?»

«Мне, — ответил Франц, выступая вперед, — и если кому-нибудь это не нравится, пусть заявит о том».

Незнакомка, казалось, не обратила внимания на вопрос хозяина, но, услышав голос графа, вскинула голову.

«Теперь я живу, — воскликнула она с восторгом, — я буду жить!»

И она обернулась к нему с сияющим лицом. Но, увидев его, она побледнела, и чело ее омрачилось.

«Зачем этот маскарадный костюм?» — спросила она сурово, указывая на его мундир.

«Это не маскарадный костюм, — ответил он, — это…»

Он не мог продолжать и как бы окаменел под страшным взглядом незнакомки. Некоторое время она молча смотрела на него, затем из глаз ее скатились две крупные слезы. Франц хотел броситься к ней. Она остановила его.

«Следуйте за мной», — сказала она глухо.

Затем она быстро прошла сквозь удивленную толпу и вышла, сопровождаемая графом.

Спустившись по лестнице дворца, она прыгнула в свою гондолу и велела Францу войти за нею и сесть. Он повиновался, затем посмотрел вокруг и, не заметив гондольера, спросил:

«Кто же нас повезет?»

«Я», — ответила она и уверенной рукой взялась за весло.

«Лучше разрешите мне…»

«Нет. Руки австрийца не умеют обращаться с венецианским веслом».

Сильным взмахом весла она сдвинула гондолу с места, и та стрелой понеслась по каналу. В несколько мгновений они оказались уже далеко от дворца. Франц, ожидавший, что незнакомка объяснит ему причину своего гнева, был удивлен и обеспокоен ее молчанием.

«Куда мы плывем?» — спросил он после некоторого размышления.

«Куда судьбе угодно вести нас», — печально ответила она.

Эти слова как будто снова разбудили ее гнев, и она принялась грести еще сильнее. Повинуясь взмахам ее сильной руки, гондола словно летела над водой. Франц видел, как вдоль бортов лодки с ослепительной быстротой стремилась пена, а попадавшиеся на пути корабли мчались назад, будто тучи, уносимые ураганом. Вскоре мрак стал совсем непроницаем, поднялся ветер, и юноша уже не слышал ничего, кроме плеска волн и свиста ветра в ушах; а в сплошной тьме он видел впереди только белую фигуру своей спутницы. Она стояла на корме с веслом в руках, ее полосы разметались по плечам, ветер трепал ее длинное белое платье, и она походила уже не на женщину, а скорее на духа кораблекрушений, играющего на бурном море.

«Где мы?» — беспокойно воскликнул Франц.

«Наш храбрый капитан испугался», — сказала незнакомка с презрительным смехом.

Франц не ответил. Он чувствовал, что в самом деле его охватываёт ужас. Не в силах преодолеть его, Франц хотел по крайней мере скрыть свой страх и решил молчать. Но через некоторое время в каком-то безумии он поднялся и двинулся к незнакомке.

«Вернитесь на свое место!» — крикнула она.

Но Франц уже не владел собою от страха и продолжал идти по гондоле.

«Вернитесь!» — повторила она яростно; и, видя, что он все-таки приближается к ней, топнула ногой с такой силой, что лодка вздрогнула и едва не перевернулась.

Франц был сбит с ног этим толчком, упал на дно лодки и потерял сознание. Придя в себя, он увидел, что незнакомка лежит у его ног и плачет. Растроганный ее горестным видом и забыв о только что происшедшем, он схватил ее в объятия, поднял и усадил рядом с собой. Она не сопротивлялась, но продолжала плакать.

«О, любовь моя, — воскликнул Франц, прижимая ее к своей груди, — зачем эти слезы?»

«Лев! Лев!» — ответила она, подняв к небу свою прекрасную руку.

Франц перевел взгляд на небо, куда она указывала, и увидел созвездие Льва, одиноко сверкавшее среди туч.

«Что нам за дело до этого? Светила не властны над нашими судьбами; а если бы они имели власть, то для защиты от роковых созвездий мы нашли бы покровительство у благоприятных звезд. Венера сияет на небесах так же, как и Лев».

«Увы! Венера закатилась, а Лев восходит. А там! Смотри! Кто может бороться с ним?»

Она произнесла эти слова с какой-то растерянностью и протянула руку к горизонту. Франц посмотрел по направлению ее руки и увидел черное пятно, которое выделялось на волнах в огненном ореоле.

«Что это?» — спросил он в изумлении.

«Это судьба идет за своей жертвой, — ответила она. — За какой, спросишь ты? Жертву должна назвать я! Ты, несомненно, слышал о тех австрийских дворянах, которые садились со мной в гондолу и больше никогда не возвращались».

«Слышал. Но это же выдумки».

«Это правда. Или они должны быть уничтожены, или я. Каждый австриец, который любит меня и которого я не люблю, умирает. И до тех пор, пока я никого из них не полюбила, я буду жить и буду нести им погибель. А если я полюблю одного из них, то умру я. Такова моя судьба».

«О боже мой! Но кто же ты?»

«Как быстро он приближается! Через минуту он настигнет нас. Ты слышишь? Ты слышишь?»

Черное пятно приближалось с непостижимой быстротой и уже приняло форму огромного корабля. Красный свет окружал его ореолом; огромные призраки недвижно стояли на палубе, и несметное число весел согласно поднималось и опускалось, со зловещим шумом рассекая волны, а замогильные голоса пели Dies irae[2], сопровождая пение звоном цепей.

«О жизнь, жизнь! — с отчаянием продолжала незнакомка. — О Франц! Вот он, этот корабль! Ты узнаешь его?»

«Нет, я его не знаю, но это страшное видение ужасает меня!»

«Это «Буцентавр». Он поглотил твоих соотечественников. Они были здесь, на этом самом месте, в этот же час, рядом со мной в этой гондоле. Корабль приближался так же, как и сейчас. Голос с корабля кричал мне: «Кто идет?» Я отвечала: «Австрия». Голос спрашивал: «Ты ненавидишь, или ты любишь?» Я отвечала: «Ненавижу», и голос говорил мне: «Живи». Затем корабль проходил над гондолой и губил твоих соотечественников, а меня триумфально выносил на волнах».