Так случилось и на сей раз, когда в нашу дверь вдруг позвонили, и я, прошлепав к ней полусонная - прямо как была, в трусах и растянутой футболке, - углядела сквозь глазок мужскую фигуру в знакомом «колонке», из-под которого не менее знакомо поблескивали круглые очки. Решив, что папа, повидимому, забыл ключ, я поспешно впустила его в прихожую… и каков же был мой ужас, когда отец снял мокрую шапку, и на короткий страшный миг мне показалось, что его голова, много лет назад бесповоротно облысевшая, каким-то образом успела всего за одну ночь зарасти буйной рыжей курчавой шевелюрой!.. Лишь в следующую секунду, заметив у него в руке специфический чемоданчик, я сообразила, что это всего-навсего дядя Паша, сантехник из нашего ЖЭКа. Откуда он взялся? Мы его не вызывали. Недоразумение разъяснилось чуть позже, когда из спальни неохотно выползла заспанная мама. Оказывается, в ЖЭК позвонила от нашего имени соседка сверху, у которой с моим отцом, кажется, был неудачный роман: месть - кстати сказать, весьма изощренная - заключалась в непомерной скрупулезности специалиста, которому мы так и не смогли доказать, что произошла ошибка, и который еще добрых полчаса скитался по квартире, проповедуя нам осторожность и миллиметр за миллиметром прощупывая трубы в поисках несуществующей протечки.
«Колонковая» эпопея на этом, однако, не заканчивается… Часом позже я вновь увидела его на трамвайной остановке, куда присеменила с большим опозданием - задержал-таки, проклятый спец, а, кроме того, на дорогах в тот день стояла жуткая гололедица! - однако на сей раз шапке-обманщице не удалось ввести меня в заблуждение: слишком высокого роста был ее теперешний владелец, мой папа куда приземистее. Туда-сюда, туда-сюда, то и дело ежась, притоптывая ногами и потирая кожаной перчаткой покрасневший нос… бедняга, даже длинное драповое пальто его не греет; интересно, давно ли он дожидается? Если давно, то, может, не стоит рисковать, а лучше разок проехаться в ненавистном, вызывающем приступы клаустрофобии, зато надежном и теплом метро?.. Я вновь засеменила вперед, стараясь не поскользнуться, но вдруг застыла как вкопанная, поняв, что передо мной - не кто иной, как профессор Калмыков!..
Нет, сама по себе эта встреча вовсе не была удивительной: дядя Ося ведь рассказывал мне о нашем близком соседстве, да и где ж еще и жить пожилому профессору, если не в одном из старых московских двориков. Поразило меня другое. Каким-то непонятным и чудесным образом я узнала его в лицо, - несмотря на то, что яблоко-«гольден», на две трети скрытое шапкой и шарфом, из-за холода слегка изменило оттенок, а вместе с ним и сорт: нос слегка покраснел, губы полиловели, на щеках появились сизые пятна. Коринка?.. Королек?.. Нет, скорее, антоновка - уж больно кислым было выражение профессорского лица.
Или это не он?.. Единственный способ хоть как-то проверить это заключался в том, чтобы все-таки подойти и поздороваться; Калмыков - если это, конечно, был он, - сухо кивнул, тем самым отчасти подтвердив свое тождество, и тут же вновь забыл о моем присутствии, отчаянно затопав ногами и захлопав перчаткой о перчатку.
Тут, на наше счастье, вдали, за хитросплетением ветвей, красиво припорошенных снежком, затрещало и заискрило, - и в тот же миг из-за поворота выползла долгожданная желтая, рогатая, круглоглазая гусеница; глаза старика тоже округлились, - а секундой позже, когда Калмыков (я все-таки решила считать, что это он!) разглядел на лбу трамвая заветную буковку «А», в его мимике появилось даже что-то сладострастное: похожая гримаса обычно появлялась на лице Гарри, когда он рассказывал мне о своих самых грязных любовных похождениях. Выражение физиологической радости и предвкушения удовольствия, которое вот-вот должно было доставить старику мягкое сиденье и уютное тепло вагона, вдруг сделало лицо профессора настолько живым и подвижным, что мне никак не удавалось четко сфокусировать на нем взгляд - так бывает во сне, когда пристально смотришь на какой-нибудь предмет, а он вдруг начинает неудержимо и причудливо изменяться, и ты никак не можешь понять, что перед тобой - вольтметр, пепельница или колодыр.
Меж тем наш «А», наконец, добрался до остановки и двери его гостеприимно разъехались; с достоинством придерживая длинные полы пальто - на которые я иначе могла бы ненароком и наступить, - профессор поднялся в салон и уверенным шагом направился к тому единственно пустующему местечку, что развернуто на 90° и предназначается для престарелых и инвалидов. На меня он по-прежнему не обращал никакого внимания, и внезапно я сообразила, что он просто-напросто не узнал свою практикантку… Это уязвило меня - вообще-то я привыкла к обратному: стоит мне выйти в коридор или спуститься в холл к стенду с расписанием, как люди, абсолютно мне незнакомые, кидаются на меня с радостными криками: «Юлечка, Юлечка!» - и давай тискать и тормошить; а вот теперь я сама оказалась на месте человека, которого не узнали в лицо, - и ощущение, надо сказать, было не из приятных. Зато профессор, как ни в чем не бывало, уютно устроился на сиденье - и, сняв шапку-«колонок» (да! под ней оказалась слегка примятая, чуть взмокшая, но все-таки заметно густая серебристая шевелюра!), блаженно прикрыл глаза, как бы разрешая мне бродить взглядом по его удивительному лицу, сколько душе угодно.
В пути нас ждало маленькое приключение. На «Яузских Воротах» в салон, чертыхаясь и матеря каждую ступеньку, забрался инвалид - пьяный расхристанный старикан в потрепанном ватнике; самодельная суковатая клюка крепилась к его запястью обрывком засаленной веревки, растрепанные седые космы кое-где слиплись в черные колтуны, а лицо было все в ссадинах - очевидно, несколько минут назад несчастный хромец потерпел поражение в неравной битве с гололедицей. Тяжко, с присвистом дыша, злобно бормоча что-то себе под нос, старик поковылял вдоль салона, ища свободного места; так ничего и не нашел, остановился подле дремлющего Калмыкова - и начал хрипло ругаться, размахивая руками: грубообструганная палка так и ходила ходуном - взад-вперед, взад-вперед…
Тут мне (стоящей чуть поодаль и с интересом наблюдающей сцену) вдруг пришло в голову, что эти двое, спящий и бодрствующий, до жути похожи друг на друга - не только ростом и комплекцией, но и статью, и даже характерной брюзгливой мимикой; вот только шевелюра новоприбывшего (густотою, если вглядеться, не уступившая бы Владовой!), утратив цвет и форму, превратилась в замызганную, раскисшую мочалку, - но, если ее как следует промыть, а самого старикашку подлечить и приодеть, сходство будет разительным. Так почему же, спросила я себя, израненное лицо инвалида кажется мне тем не менее стандартным, абстрактно-стариковским, тогда как лицо Калмыкова, морщинистое, но ухоженное, изумляет конкретностью, уникальностью, чьей сути я, однако, все еще не могу уловить?.. В чем же разница?.. В чем?.. Если бы подойти поближе… я могла бы… я, наверное, могла бы…
Внезапно инвалид, все это время злобно бормочущий под нос что-то бессвязное, замолчал и уставился прямо на меня; в следующий миг его красные, воспаленные глазки злобно сверкнули, суковатая палка вновь заходила ходуном, - и он, угрожающе матерясь, двинулся в мою сторону. Спасло меня лишь чудо. В элегантной даме в мехах, сидящей чуть поодаль, вдруг заговорила совесть - чувство вины тож, - и она, секунду помедлив, встала, уступая старику заветное место; тот заворчал было, досадуя, что его сбивают с толку, но, поразмыслив, сдался и с кряхтением опустился на сиденье.
Я не могла сдержать облегченного вздоха: честно говоря, я плохо себе представляла, чего ожидать от полубезумного старика. Университетские лекции на этот счет молчали. Геронтопсихологию мы прошли мельком, так сказать, по касательной, с закрытыми от уважения глазами; чувствовалось, что тема старости слегка пугает преподавательницу, которая и сама была уже немолода, - и единственным, что мне из этого занятия запомнилось, был каверзный вопрос одной из самых чопорных и суровых жриц, еще на первом курсе намертво застолбившей для себя место напротив преподавательского стула: каким образом пожилым человеком ощущается - если, конечно, ощущается - краткость отпущенного ему отрезка, и как это осознание влияет на его психику?.. Тема смерти, скользнувшая в вопросе, вызвала у аудитории нездоровый интерес, и мы навострили уши, - но ответ педагога нас разочаровал. Краткость «отрезка», сказала она, на психику вовсе не влияет, ведь подсознательно он воспринимается не как отрезок, а, скорее, как луч: это прошлое с каждым днем увеличивается в размерах, а будущее всегда бесконечно, сколько бы лет тебе ни было - пятнадцать, шестьдесят пять или девяносто… Вспомнив эти слова, я подумала, что, коли так, то Владимир Павлович, который в эту минуту блаженно подремывает, прислонившись головой к стеклу, рискует проехать свою остановку, - если, конечно, я вовремя о нем не позабочусь.