А между тем как они ошибались! Я не только не была привязана к Оскару Ильичу (что уж там говорить о «болезненном обожании»!), - но, как ни стыдно мне теперь в этом признаваться - а, впрочем, мы с дядей квиты! - тайно, сладострастно, как могут только дети, желала ему всяческого зла! И, если не пакостила в открытую, то лишь потому, что - хоть и чувствовала инстинктивно, что в семейной иерархии дядя стоит куда ниже моей любимой игрушки, стеклянных голубых бус - побаивалась выводить из себя этого коварного лицемера, способного - он сам это доказал! - на любую подлость.

Когда я это поняла?.. Не в какой-то конкретный момент, нет. Ужасное открытие совершалось исподволь, постепенно. Как-то раз, помню, мы играли в «акулину», дядя несколько раз удачно смухлевал, подсунув мне пиковую даму из другой колоды с похожей «рубашкой», а, когда обман раскрылся, мне в голову пришла забавная мысль - и я, смеясь, сказала: оказывается, игральные карты так же трудно различать, как и людей, да и тех ведь можно объединить в колоду. Среди них тоже есть «дамы», «короли», «валеты», мелкотравчатая детвора и совсем старенькие «тузы»; четыре масти - брюнеты-пики, блондины- и седые-червы, шатены-трефы, рыжие-бубны, лысые… ну, лысые пусть будут джокерами. Например, папа - очкастый джокер, мама - трефовая дама, я - десятка-треф, дядю Осю еще помню рыженьким валетиком, но теперь, к тридцати годам, он стал натуральным бубновым королем; одноклассники, полные и худощавые, высокие и коренастые и все же трудноразличимые, это как бы набор из разных колод или будто кто-то смухлевал, вот как сейчас дядя… Но тот вдруг перебил меня, чтобы я, дескать, «не морозила ерунды», а шла бы лучше делать уроки, - и, покраснев пятнами, нервно смешал карты. То был совсем не его стиль, обычно он разговаривал со мной, как со взрослой, на равных. Я решила, что он, видимо, нездоров.

Но скоро это «нездоровье» вошло у него в привычку. Я - повторюсь, - училась неплохо, была в классе на хорошем счету, - и вот как-то раз Вере Николаевне, нашей географичке, пришло в голову пересадить меня к главному хулигану и оболтусу Боровкову, чтобы я на того «влияла». Увы, не успела я переехать, как выяснилось, что я - куда более циничная и опасная хулиганка, чем мой будущий подопечный… - Я сказала «к Боровкову», Свиридова!.. К Боровкову, а не к Иванову! К Боровкову, а не к Лепетухину!! К Боровкову, а не к Сивых!!! - и тд, и тп, и все это под гомерический хохот моих жестоких однокашников, чей ассортимент, увы, не успел исчерпаться прежде, чем разгневанная Вера дошла до кондиции - и с яростным воплем «Больная!!!» за шкирку перетащила меня к парте Боровкова - теперь уже не для его перевоспитания, но потому, что «идиотов лучше держать ближе друг к другу, в резервациях». Но, ясно видя гибель своей репутации, я, тем не менее, не понимала, в чем же провинилась (хихикающий в кулак Генка Боровков молчал, как партизан!), и, естественно, придя домой, поспешила выяснить это у дяди. Но, вместо того, чтобы толком объяснить, чем же я все-таки «больна» (а я и раньше слышала дома туманные разговоры о какой-то своей таинственной болезни, но, чувствуя себя прекрасно, не придавала им значения!), тот снова заявил, что я говорю глупости, после чего сам же по-идиотски сострил, уродливо переиначив пушкинскую строфу: «Дитя мое, ты не больна! Ты просто, просто - влюблена!» - чем довел меня до слез. Тогда к нему вернулось обычное миролюбие, и он, ласково погладив меня по голове, заявил: - Это раньше ты была больна, а теперь добрый дядя Ося тебя вылечил.

Он лгал! Еще неделю назад я сама слышала, как он своим тонким, плаксивым голосом описывает родителям нашу недавнюю поездку в Палеонтологический музей: как после долгого, мучительного ожидания подошел троллейбус, как он, Ося, юрко заняв два свободных места, закричал: «Юлечка, Юлечка!», - и как тяжело ему было наблюдать за «несчастной калекой» (это я!), что, широко раскрыв непонимающие глаза, ощупью пробирается по салону, глядя мимо «родного дяди», потом на него и снова мимо - слыша, как говорится, звон, да не зная, где он (а легко сказать: на дворе стоял март, и дядя Ося был одет в драповое пальто и добротную пыжиковую шапку «как у всех»)… Тут я вспомнила, как недавно он, заявив, что я должна «сближаться с коллективом», заставил меня взять в школу трехкилограммовый пакет «Мишки Косолапого», чтобы угостить ребят, - но гуманитарная акция получилась какой-то нелепой: мимо моей парты потекла нескончаемая круговая очередь потенциальных «друзей», прослышавших о бесплатной раздаче вкусностей, на каждом - синий форменный пиджачок и каждый уверяет, что его-де обделили, и уследить за этим, увы, невозможно, да, собственно, и незачем, и хочется только одного - чтобы запас конфет, достатошный, чтобы вызвать аллергию на сладкое у всей школы, включая преподсостав, поскорее иссяк... То, что надо мной издеваются, от меня не ускользнуло, хоть я и никак не могла сообразить, в чем именно издевка; но, когда я решила выяснить это у дяди Оси, тот снова заявил, что я «все выдумываю». Словом, было ясно, что Оскар Ильич, так сказать, играет со мной в дурака, - вот только зачем?..

Когда я, наконец, поняла это - сама дошла, своим аутичным умишком! - мне пришлось еще несколько дней проваляться в постели в сильнейшем жару, до причины которого районный педиатр доискаться так и не смог. А между тем - NB, коллеги! - это очень любопытное свойство моего организма: любое сильное эмоциональное потрясение тут же откликается в нем резким скачком температуры, не сбиваемой никакими лекарствами, а иногда вызывающей бред… В тот раз я, повидимому, тоже бредила - судя по тому, что Оскар Ильич, который сам вызвался дежурить у моей постели, еще долго косился на меня с опаской и избегал задушевных разговоров. Со временем мы вроде бы как помирились, но внутри себя я затаила глубокую обиду на дядю, по-детски не прощая ему предательства. Я и впрямь считала, что он поступил подло, скрыв от меня суть моей странной болезни - вернее, ее последнего симптома, - а, значит, лишив меня шанса излечиться от нее полностью. Тогда я и не подозревала, что в один прекрасный день это обернется для меня благом. Ведь если бы все, и ваши тоже, лица, уважаемые коллеги, не казались мне абсолютно одинаковыми (как китайские или японские - здоровому европейцу, смеется мой названый брат Гарри) - разве я была бы сейчас так упоительно счастлива?..

3

Я слегка преувеличила, назвав сходство между людскими лицами абсолютным: это, конечно, не совсем так. При желании (возникающем, в общем, не так уж часто) различить их, в принципе, можно - обычно с помощью двух-трех простеньких, но остроумных приемчиков, не требующих особой концентрации. Вот, к примеру, мое «ноу-хау» - эффективнейшее средство, не раз выволакивавшее меня из унизительных ситуаций, - так называемое «овеществление», которое я изобрела в канун своего одиннадцатилетия, как-то вдруг осознав, что взрослой девушке, какой я вот-вот стану, вряд ли стоит выставлять себя на посмешище. Механизм его прост: достатошно только забыть, что лицо - это лицо, и попытаться взглянуть на него, как на что-то абстрактное, неживое, - тогда в нем проявятся вполне конкретные детали, за которые впоследствии можно зацепиться. Скажем, с тех пор, как я обнаружила, что дядины глаза до жути похожи на пятую и восьмую бусину от застежки соответственно, жалостные сцены в троллейбусе прекратились навсегда, ибо уж своих-то любимиц я могу в считанные секунды отыскать в любой толпе, в любой час-пик…

Или вот еще пример: в районной библиотеке, где я провела полдетства (все аутисты любят читать, если, конечно, знают буквы!), заседали посменно две дамы-треф: первая - очень добрая тетенька (она всегда подбирала мне что-нибудь интересненькое!), вторая - сущая мегера, которой мы, робкие зачитанные дети, боялись до смерти. Увы - обе носили массивные роговые очки и седой пучок!!! Что ж, овеществление и тут мне помогло: кожа злобной дамы, оказывается, ловко мимикрировала под ткань любимой маминой блузки («жатая, модная!», с нежностью говорила та), ну, а во рту у добродушной жили чудесные, ярко вспыхивающие при улыбке золотые резцы…