Только ли эта причина?.. О, нет, ни в коем случае! Модное новшество действительно всерьёз увлекало меня. Уже тогда я, совсем зелёный, видел те огромные преимущества, что даёт система телефонного консультирования. Во-первых, анонимность — думаю, прелесть её объяснять не нужно. Потом так называемая вербальность — невидимый пациент, вынужденный объясняться только на словах, поневоле старается формулировать свои проблемы чётко и ясно, а это — уже половина их решения. Доверительность, интимность — ну как тут не расслабиться, когда кто-то сильный, опытный и надёжный мягко и вкрадчиво наборматывает тебя всякие утешительные вещи прямо в ухо?.. Ну, и самое главное: мелкие изъянцы внешности этого всезнающего гуру — лысина, лишний вес, неправильный прикус, прыщики, поры, морщинки, бородавочки и тэдэ — остаются за кадром, не мешая терапевтическому процессу. На этот счёт я, признаться, и теперь болезненно стыдлив.

В деканате мою тему одобрили и посоветовали как можно скорее приступать к практическим исследованиям. Собственно, меня вовсе не нужно было понукать — я сам рвался в бой. Но тут меня ждала неожиданная загвоздка. Ни в одной из четырёх действующих на то время московских телефонных служб со мной не захотели иметь дело. Ни в каком качестве. Не помогали ни официальные запросы на красивых бланках, ни личные звонки декана — ответ всегда был один: «Это вам не игрушки». И они были абсолютно правы. В то время это была, по сути, суицидологическая служба. Я-нынешний и сам бы себя-тогдашнего не допустил до неё ни за какие коврижки. Но тогда я был в отчаянии. Тема срывалась, а придумывать новую, да ещё после того, как я бурлил и пылал энтузиазмом в деканате, казалось мне слишком унизительным.

Словом, хоть сам звони по указанному номеру и плачься на свои неурядицы. Я, юноша весьма трепетный, и впрямь был близок к тому, чтобы наложить на себя руки. И вдруг… мне улыбнулась неожиданная удача.

Напомню, то была середина восьмидесятых прошлого века — начало недлинного периода, вошедшего в историю под именем перестройки. Сейчас уже мало кто помнит то время. Иные померли, иные блаженствуют в глубоком маразме (увы, но бодрячки вроде меня — исключение даже в наш слишком здоровый век!), иные — вполне ещё лихи и благополучны, но их сугубо частные воспоминания проникнуты таким ребяческим эгоизмом, что по ним никак нельзя восстановить даже очень субъективную картину эпохи. Вот он, огромный минус долголетия — с каждым днём всё меньше остаётся тех, кто помнит и хранит в сердце дорогую тебе атмосферу.

Большинство же из тех, кто пришёл позже, оценивают правление тогдашнего российского лидера Михаила Горбачёва — и саму перестройку как явление — неоднозначно. Весьма неоднозначно. Если не сказать — резко негативно. «Разрушитель», — говорят они. Не знаю, может, эти люди и правы. В моей же памяти эта краткая пора напитана чистой радостью ещё неведомой свободы, упоительным коктейлем сродных ей звуков и ощущений — свежего тёплого ветерка на лице, весеннего звона, птичьего гомона, смеха и солнца; впрочем, не настаиваю — возможно, я сам отношусь к той категории, над которой иронизирую, и дело просто в том, что это были последние годы моей спокойной, счастливой, ничем не омрачённой юности — до того, как в ней случилось «то», заставившее меня резко и бесповоротно повзрослеть.

Но только, пожалуйста, ещё не прямо сейчас — дайте хоть на чуть-чуть, хоть на два абзаца окунуться в то невозвратимое молодое блаженство.

87-й год!.. Моя весна и — всё же позволю себе выразиться так — весна в государственном масштабе. Впервые в свои двадцать три года я перестал скукоживаться в инстинктивном ужасе, слыша загадочный и грозный гул пролетающего вдали самолёта. Где-то, в «Комсомолке», что ли, прошла информация, что знаменитая в узких кругах гадалка, некая цыганка Арза, нагадала Горбачёву жить до ста лет, — а газеты и цыгане, как известно, никогда не врут. «Ура!!! — галдели во дворе арифметически подкованные дети, — значит, ещё сорок пять лет будет мир на Земле!». Старшие приволокли откуда-то загадку: «Что будет, если ударить молотком по родимому пятну?» — «Ну, и что? Очень больно?» — «Нет: хана перестройке». А в Апокалипсисе, говаривали, есть пророчество: «…придёт к власти Мишка Меченый и наступит конец света». Впрочем, последний обещался только к 2000 году — далёкая и нестрашная перспектива.

А сколько всего нового, сколько открытий и удивительных экспериментов в самых разных областях!.. Я сам наблюдал, как немолодые дяди и тёти, слушая выступления педагога-новатора Шаталова, с шумом сморкались в платки, оплакивая перед телевизорами свое даром загубленное детство! В чопорном, назидательном «Здоровье» вдруг напечатали ошеломительную статью под красноречивым заглавием «Апогей» — с весьма игривой картинкой, которую я поспешно загнул и заколол для верности булавкой, ибо ещё не завёл себе подружки. С ещё более смешанными чувствами читал я разворот в другом популярном издании — о подвальной субкультуре: «Труба зовёт. Все на тусовку!» — и смотрел в «России» шокирующую ленту Юриса Подниекса «Легко ли быть молодым» — как скажут позже, визитную карточку перестроечного кино.

— Ой, нелегко, братец! — смело мог бы ответить модерновому латвийскому режиссёру я, несчастный юноша, чья дипломная тема, так любовно выношенная и выстраданная, грозила вот-вот накрыться медным тазом. В сравнении с этой угрозой возня вокруг всех этих «подвалов», «сейшенов», «неформалов» и прочих атрибутов тогдашней молодёжной проблематики казалась мне слегка надуманной.

Но чёрт подери, как же быстро я переменил свои взгляды, узнав, что в нашем микрорайоне — в рамках эксперимента «Юниор» — заработала служба экстренной социально-психологической помощи детям и подросткам — то есть, проще говоря, молодёжный «телефон доверия»!

Это было чудо какое-то. Всё вдруг пошло, как по маслу. То, что казалось невозможным на солидном городском уровне, решилось теперь до смешного легко и просто. Несколько звонков из деканата — и меня взяли в новую службу стажёром. Правда, без оклада. Но я за этим и не гнался. Я готов был приплачивать за такую возможность сам. Каждый вечер я, как ошпаренный, мчался в «офис», где уже дожидались меня мои дорогие, обожаемые «тётеньки» — Лида, Галя и Наташа. — Ну, как дела в школе? Покажи дневник, — сладенько язвили они, прихлёбывая чаем ужасный, с пошлыми зелёными розочками торт «Победа». — Я оскорблялся: — Вообще-то я уже на шестом курсе. И у меня каникулы. — Тёти хихикали, переглядывались, толкали друг друга в бока и тихонько прыскали в щербатые чашки.

Сейчас-то я понимаю, что они были ещё очень и очень молоды. Вряд ли старшая из них, Наталия, успела вшагнуть в «ягодный» возраст. Но в ту пору мне, желторотому юнцу, было с ними уютно, как у бабушке на печке. Ничего лучшего я, признаться, и не желал.

«Офис» наш располагался недалеко от метро «Маяковская» — в огромной гулкой квартире на первом этаже дряхлого, но всё ещё престижного сталинского дома. Сколько в ней было комнат, я так никогда и не узнал (боюсь, что не знали этого и сами тётеньки) — углубляться туда слишком подробно мне мешал иррациональный суеверный страх перед её зовущими чернотами и толстыми слоями дремучей пыли, перемежавшими, казалось мне, временные слои, словно папиросная бумага — страницы Большой Советской Энциклопедии. Зато кухня была обжита превосходно. Там, на уголке массивного дубового стола, меж грязными чашками, пепельницами и тортовыми коробками жило орудие труда — ярко-красный телефонный аппарат. Другой, почти белый, пасся у подножия чёрного кожаного дивана в просторной прихожей, где я любил уютно устроиться с какой-нибудь вкусной книжкой — отдыхал от научных трудов. Тётеньки уважали моё уединение — и плотно закрывались от меня полупрозрачной дверью, сквозь которую, впрочем, всё равно нет-нет, да и проникал их весёлый гвалт, взвизгивания и бурные взрывы хохота.

Иногда — если им было особенно неохота отрываться от своего веселья, — мне доверяли отвечать на звонки.

Это было как раз то, о чём я мечтал. В своей дипломной работе я хотел коснуться не только несомненной полезности телефонной службы в психологическом оздоровлении населения, — но и влияния новых условий на личность самого терапевта, для чего мне важно было отследить тончайшие оттенки субьективных ощущений, эмоций, чувств. Никакие застольные разговоры с тётеньками не дали бы мне такого опыта «изнутри». А тот, надо сказать, принёс мне много сюрпризов. Кое-что из того, что прежде казалось мне явным плюсом телефонной работы, вдруг показало неопрятную изнанку — например, «вербальность» на практике обернулась существенной потерей диагностической достоверности, «анонимность» — досадной невозможностью проследить динамику выздоровления, а пресловутая «интимность и доверительность» порождала массу проблем в виде перманентного, ни к чему не ведущего девчачьего нытья.