В Нарыне у меня с Даниилом Николаевичем произошла ссора.

Сказать по правде, мы довольно сильно изголодались, наше продовольствие было в самом плачевном состоянии. Ели мы два раза в день, и оба раза получали по тарелке рисового супа с постным маслом и по лепешке. Правда, в супе попадались маленькие кусочки мяса. Это была верблюжатина, которую нам пожертвовали по дороге караванщики встречного каравана,- у них надорвался верблюд, и часть этого верблюда они подарили нам. У нас было много споров: одни говорили, что верблюд прежде сдох, а зарезали его уже потом, а другие, наоборот, утверждали, что он сдох именно оттого, что его зарезали. Во всяком случае мы его ели всю дорогу, и чем дальше, тем отвратительнее становилась нам эта верблюжатина.

Но в Нарыне на базаре можно было купить кое-что, здесь было молоко, айран, лепешки, была и другая еда. Но денег у меня не было ни копейки. Я попросил у Даниила Николаевича пять рублей.

– Зачем? – последовал вопрос.

– Да я лепешек и айрану куплю.

– Совершенно не нужно,-безапелляционно заявил Даниил Николаевич,- вам вполне хватает того, что вы получаете.

– Да что вы, Даниил Николаевич,- поразился я,- как это хватает? Да я голодный, как черт, все время!

– Как это голодный? Как это голодный? Вы еще скажете, что я морю вас голодом? -уже сердясь заявил Даниил Николаевич.- Почему это мне не хочется есть, а вам хочется? Почему это мне достаточно, а вам нет?

– Да что вы, Даниил Николаевич, я ведь не жалуюсь, что мало или плохо… Я же ничего не говорил все время. Сколько давали, столько и давали. Но ведь сейчас-то что вам жалко, что я молока выпью?

– Да вы просто чревоугодник! – неожиданно зло закричал Даниил Николаевич.- Вы только о еде все и думаете. Обжора вы!

– Ну, знаете, Даниил Николаевич,- тоже обозлившись, закричал я,- вы просто нарочно всех нас голодом морите!..

– Чревоугодник! Чревоугодник! – кричал Даниил Николаевич.- Вам бы только брюхо набить!..- и, повернувшись, он быстро зашагал прочь.

Я также бросился от него в противоположную сторону. Но он понесся к базару, а лагерь был в противоположном направлении. Поэтому он, опомнившись, повернулся и пошел назад. Со мной произошло то же самое, я побежал не помня себя, куда попало, уперся в какой-то тупик, кинулся обратно, и мы опять сошлись и разминулись, как встречные поезда на большой скорости. При этом мы не глядели друг на друга.

Я вышел из поселка и долго ходил один. Меня всего трясло от обиды. Часа через два меня разыскал Дюшамбай, он передал мне от начальника двадцать пять рублей.

Наступила осень. Что говорить, мы все немного устали, устали от мертвенного спокойствия высокогорий, от непрерывного длительного напряжения, устали от высоты, от недостатка воздуха, устали от холода и почему-то почти всегда встречного ветра. Ночью спальный мешок плохо грел, и по вечерам в палатке вспыхивали опасные разговоры о чистых постелях, о свиных отбивных или о филармонии. Да и немножко надоело по утрам пробивать лед каблуком, чтобы умыться, ломать зубы об окаменелый сыр, который к завтраку делили, рубя топором, надоело поправлять вьюки и гнать, гнать целый день лошадей, которые не идут, поднимать ишаков, которые ложатся, и ломать палку о быка. Этот хладнокровный бык так притерпелся к побоям, что даже не оглядывался, когда его лупили.

Но надо было идти, перед нами поднимался Ферганский хребет весь в пелене облаков. Зная, что перевалы могут закрыться каждый день, мы вставали еще раньше, ложились еще позже и шли, шли, шли.

Наконец, однажды поздно вечером мы добрались до устья реки Алабуги и повернули вверх по долине. Оставалось два тяжелых перехода. До перевала через Ферганский хребет было около восьми-десяти километров. Кругом по широчайшей долине, вернее даже не долине, а межгорному плато, расстилались однообразные, бесконечные сухие типчаковые степи.

Этой ночью Произошло ужасное событие. Ведь Сашка всерьез собирал шкурки сурков, надеясь из них сделать для своей милой шубу или воротник, но шкурки были жирные, сохли они очень плохо и никак не могли высохнуть совсем. Сашка каждый день с утра прятал их в мешок, но вечером на привале вынимал и развешивал на веревке вдоль палатки. Так было всю дорогу, каждый вечер они вывешивались на просушку. А сегодня утром оказалось, что эти шкурки кто-то сожрал. От них остались одни хвосты.

Что Сашка был человек не чересчур умный – это я и прежде знал, но что он выкинет такую глупость, мне и в голову не приходило. Он взял Рыжего, увел в сторону и застрелил.

Все, буквально все были ужасно возмущены. Даниил Николаевич молчал и не глядел на него. Я просто сказал Сашке, что он дурак и что, по-видимому, у него «методически продуманно» выходят только такие варварства, как расстрел собаки. И он промолчал в ответ.

Этой ночью, стоя на страже (мы каждую ночь по очереди караулили лагерь), я сочинил балладу «О красных братьях» – ведь и Сашка и собака были рыжие. Вторая часть баллады гласила, что:

Брата не познаша брат,

И в утра час глухой

На брата поднял руку брат

Под ветра страшный вой.

За обладание одной

Столь дивной из сурчих

Взвился курок и грянул ствол -

И лучший брат затих.

Да, горя беспощаден рок.

Один лишь среди нас

Остался рыжей шерсти клок

Да слезы наших глаз.

Утром за завтраком я огласил эту «балладу».

К моему удивлению, Даниил Николаевич меня не обругал за стихи, видимо оттого, что он был страшно возмущен Сашкой.

В глазах у Даниила Николаевича что-то зажглось и глядя не на меня, а на Сашку, он неожиданно сказал:

– Вообще писать стихи глупо, но это умные стихи, вы бы их выучили, Саша,-и он вырвал у меня из рук бумажку со стихами и сунул ее Сашке,-Выучите, выучите, это вам будет полезно.

Сашка ничего не сказал, он смотрел в землю.

В этот день мы тронулись вверх по Алабуге.

К этому времени наш караван заметно вырос, обилие сборов заставляло все время увеличивать его состав. Ведь мы всю дорогу непрерывно собирали растения, стреляли птиц, ловили насекомых. У нас было тринадцать лошадей под седлом и под вьюками, три ишака, верблюд и бык.

День начался прекрасно: тронулись на рассвете, и когда на безоблачном небе взошло солнце, мы уже быстро шли вверх по долине. Вскоре над далеким Ферганским хребтом появились тучи, среди дня облака закрыли солнце, стал накрапывать дождь. Со второй половины дня он все усиливался и шел не переставая. Текло по спине, стыли руки, наконец и седло намокло, а мы все поднимались вверх по долине. Дорога становилась все хуже, по ней бежали ручейки, земля прилипала к копытам лошадей. В конце дня мы вошли в щель, которая чем дальше, тем становилась уже и поднималась все выше и выше по склонам невидимого, утонувшего в облаках Ферганского хребта.

К вечеру на нас не было сухой нитки. Мы стояли и тряслись от холода, а кругом все было бело от тумана.

Этой ночью мы легли поздно. В абсолютной темноте нигде нельзя было найти плоского места, чтобы поставить палатку; кончилось тем, что поставили ее на косогоре. Хотели согреть чай, собрали все дерево, которое было у нас: палки от второй палатки, запасные топорища, гербарную бумагу, начали разжигать костер, но он только дымил. А когда чайник начал чуть-чуть согреваться, из темноты пришел ишак и опрокинул его. В фонаре «летучая мышь», который вынесли из палатки, лопнуло стекло и задуло пламя. В общем, все было очень «хорошо».

Мокрые и голодные залезли мы в спальные мешки, но долго спать не пришлось. В середине ночи всех разбудил ишак. Он пришел в палатку, лег на меня и нипочем не хотел уходить. Ишаки очень боятся волков, и ночью, если чуют волка, от них отбою нет: они лезут прямо в палатку. Пришлось вставать, выгонять ишака и закрывать вход плотнее. Под утро в палатке начался потоп – вода со склона не нашла себе лучшего места, чем прямой путь среди спальных мешков. Срочно вылезли из палатки и начали копать канаву.