Утром с трудом выползли из спальных мешков. Над головой низко-низко шли облака, чуть выше по склонам гор лежал снег, а кругом, по обе стороны речки, над которой стояла палатка, поднимались мокрые, унылые скалы.

Урусбай с Асылом как-то все-таки умудрились набрать сухих веток и сварить суп. Мы поели, ожили и начали вьючку. Завьючить наш разнопородный караван всегда было нелегко, но вьючить совершенно мокрых животных мокрыми седлами, затягивать осклизшие сыромятные ремни, которые тянутся, как резинки, распутывать узлы и все время урезонивать замученных и полуголодных животных, чтобы они стояли и не дурили, пока их вьючат,- это совсем невесело. Ишаки время от времени пытались удрать куда-нибудь, лошади злились, норовили цапнуть зубами. Наконец, тронулись.

Вчера мы легли мокрые, но кое-как за ночь немного просохли и были утром только сырые. Дождь снова усиливался, и через час-полтора опять все вымокли. Медленно, шаг за шагом караван всползал на перевал, погода все портилась; по мере подъема дождь перешел в мокрый снег. А через час все кругом стало бело, исчезли черные скалы, только изредка сквозь густую-густую косую метель на склонах проступали какие-то неопределенные темные пятна.

Я ехал последним, съежившись в седле, и только старался не перемешивать уже согревшуюся возле тела воду с наружной холодной водой. Передняя часть каравана исчезла вдали, передо мной медленно колыхались постепенно заносимые снегом вьюки на двух последних ишаках.

Ветер дул все резче, и я, наконец, почувствовал, как, обледеневая, начал хрустеть мой ватник.

Подъем становился все круче, на тропе передо мной появилась кровь. Это верблюд скользил и падал по обледенелому склону, кровавя лапы; смешно и жалко было видеть, как эта громадина пыхтела, чтобы не упасть на разъезжающихся ногах. Моя лошадь поминутно останавливалась, тяжело отдувалась и опять трогалась вперед.

И тут началось!- Сперва с одного ишака свалились вьюки. Мы с Джумой слезли и, отогревая руки, долго то тянули, то били о камень смерзшиеся веревочные узлы. А ишак в это время все норовил уйти в сторону с таким безразличным видом, точно его совершенно не касалось, как вьюк поедет дальше.

Завьючили. Пошли.

Упал верблюд и не мог встать, его порезанные широкие подошвы были все в крови. Пришлось снять вьюк, кое-как поднять верблюда, завьючить. Тотчас после этого соскользнул со склона ишак и, трижды перевернувшись, свалился в реку. Он едва не захлебнулся в воде, когда я подскочил и успел перерезать веревки от вьюка. Один вьючный ящик я сразу схватил и кое-как дотащил до берега, а второй едва успел задержать в реке метров на сто ниже по течению. Ишаку я помог встать и дойти до берега.

Мокрый почти по пояс, я стоял, задыхаясь, в реке. Надо мной был крутой снежный склон. Почти целый час ушел на то, чтобы вытащить на тропу обледенелые ящики и кое-как загнать ишака, толкая его сзади и таща вперед.

Но около трех часов дня весь вьючный караван лежал в снегу у подножия небольших черных скал. Морозный ветер нес с перевала, до которого было, кажется, уже недалеко, тучи снега. У обледенелых лошадей крупной непрерывной дрожью тряслись ноги, бык и верблюд лежали. У людей не было сил; мы с Дюшамбаем в оцепенении сидели, закрывшись брезентом, прижавшись к теплому боку верблюда. Ишаки, воспользовавшись безнадзорностью, ушли в сторону ближайших вершин.

И когда я почувствовал, что, отогревшись, начинаю дремать, мне вдруг вспомнилась картина замерзшего каравана на перевале Заукучак – обледенелые, погруженные в снег лошади и верблюды, скорченная фигура замерзшего человека под боком у лошади.

Я встрепенулся и встал. Было холодно и неуютно в этой белой пустыне под черными скалами. Я испугался и начал громко, во весь голос петь. Мне нужно было поднять, во- первых, свой дух, а потом дух у людей. Я насильно придал своему лицу веселое выражение и хриплым, вероятно чрезвычайно противным, голосом начал петь и прыгать на месте. После того как я спел «Дубинушку», стало немного легче, оцепенение спало. Но я никак не ожидал, что мое выступление происходило в присутствии учителя. Надо мной, заносимый снегом, неподвижно стоял всадник на черном коне. Белая киргизская шляпа надвинута на лоб, сосульки и снег в бороде, но совсем синие губы чуть улыбались, и в его дерзких серых глазах был смех.

Мне стало мучительно стыдно этого старого человека, сохранившего бодрость во вьюге на перевале. Он не сказал ни слова и исчез в метели. По-видимому, Даниил Николаевич убедился, что вьючный караван в порядке.

Много раз и тогда и потом я завидовал кипучей молодости моего старого учителя. Мне рассказывали впоследствии, как он, почти шестидесятилетний, плясал на перевале вприсядку, чтобы поднять дух у скисших студентов, когда они налегке, без вьючного каравана отчаивались залезть на перевал.

И сейчас, много лет спустя, когда я вспоминаю своего учителя, я прежде всего вижу не ученого, склонившегося над столом, окруженного книгами и чучелами животных,- я вспоминаю метель, киргизскую шляпу, обледенелую бороду и дерзкие, чуть улыбающиеся серые глаза.

Джума вдруг пронзительно зверски завизжал и, скинув снег с брезента на Дюшамбая и Асыла, прихрамывая, бросился бегом по следам ишаков.

Когда через некоторое время он вынырнул с дезертирами- ишаками из белой пелены вьюги, караван уже тронулся, медленно, шаг за шагом взбираясь по еле видным следам.

Шли мы немыслимо долго, останавливались, дышали, лошади хрипели и раздували бока. Опять шли. Казалось, никогда не кончится это нестерпимое жжение в груди, когда никак нельзя отдышаться разреженным воздухом, ощущение страшной тяжести и дрожи в ногах. Кругом снег, снег, черные скалы и ветер, несущий в лицо режущие снежинки. С перевала прямо на нас двигались тучи.

Мы шли и шли, останавливались и шли опять.

Наконец, под самым перевалом подъем стал менее крут, мы выбрались на ровное место и вскоре начали спуск.

И вдруг все кончилось сразу, мгновенно, как в театре. Мы спустились на сто пятьдесят – двести метров и попали в другой мир: не было снега, не было дождя, только над головой на перевале все еще клубились тучи, а впереди голубело ясное небо. Богатые луга покрывали склоны гор. Огромная, зеленая, раскинулась перед нами Ферганская долина, лесистые склоны, зелень и солнце.

Караван наш буквально покатился под гору. Мгновенно оттаяли и упали на зеленую траву корочки льда с вьюков. Через несколько сотен метров мы сняли полушубки и ватники.

Быстро пересекли пояс богатых высокогорных лугов. Они поражали своей свежестью и зеленью.

Здесь господствовали гречишники, высокие, с жирными, сочными стеблями; мелькали сейчас уже бурые отцветшие головки алтайской купальницы, в начале лета заливающие желтым цветом целые склоны. Рядом с купальницей поднимались ярко-желтые головки джунгарского крестовника, сиреневые анемоны и великое множество разных других сочных трав. По выходам скал были разбросаны буровато-зеленые кусты стелющейся арчи.

Ниже,, по склону среди трав все чаще попадались кустарники. Они становились тем выше, чем ниже мы спускались. Появились кусты миндаля, между ними мелькали в своей осенней буро-красной окраске с многочисленными ярко- красными ягодами кусты колючего шиповника, не менее колючие кусты барбариса с гроздьями продолговатых синих ягод; встречались ржаво-желтые перистые листья рябин с рыже-красными гроздьями. Густые кустарники образовывали то почти сплошные заросли, то отдельные очень красивые группы. Осенняя их окраска создавала великолепный узорчатый ковер, где рубины шиповников с золотом рябин красиво выделялись на темном фоне зеленых лугов.

Но вот мы, видимо, пересекли и пояс кустарников. Появились отдельные деревья и целые их группы. Среди корявых, низких туркестанских кленов вдруг замелькали деревья с удивительно знакомыми листьями. Тропа нырнула в густую тень леса, и тут все сомнения сразу рассеялись; сверху, справа, слева, со всех сторон раскачивались ветки, сгибающиеся под тяжестью яблок. Мы были в яблоневом лесу.