Вот ведь интересно! Когда его терзали муки душевные от перемены судьбы, тогда он не запивался. Зато сейчас, когда страх улетучился, уступая место расслабленности и довольству… Правда, рядом с довольством этим невесть откуда проклевывалась некая смутная тревожность. Она тихо ныла, как ноет застуженный зуб. Коньячком он и глушил эту зеленую тоску-тревогу. Все чаще и чаще.

Зорин принялся наполнять бокал по четвертой, и тут дверь распахнулась. «Сменю секретаршу! — чертыхнулся Зорин про себя. — Вот ведь сучка кривоногая! Велел же не беспокоить!» Но на пороге возник, радостно улыбаясь, гномик Пиф-Пафыч:

— Что, гражданин редактор, шпиртным балуетещь на рабочем меште? Нехорошо, шишки-коврижки, шовщем нехорошо!

«И этот хмырь шепелявый, сталинский сморчок будет мне замечания делать?!» Зорин набрал побольше воздуха и рявкнул:

— Не твоего ума дело! Ты, Пифагоровы штаны, почему без доклада ко мне вперся? А ну — пшел вон!

Но грозный редакторский рык не произвел на Пифагора ровно никакого впечатления. Все так же сияя улыбкой, тот просеменил через кабинет и плюхнулся в кресло напротив Зорина:

— А ты мне, гражданин Жорин, не тычь. Я ш тобой гущей не паш, шишки-коврижки. А то я тебе так тыкну — заикатьщя штанешь.

Зорина как водой из проруби охолонуло. Особенно его впечатлило, что все это говорилось голосом тихим и ласковым. А Гномик прибавил:

— Холуев швоих редакционных по ранжиру выштраивай, коли так пришпичило. А я для тебя — предштавитель «Утренней жвежды». А твой номер — тринадцатый. Яшно тебе, шишки-коврижки? Такая вот дишпожиция.

Зорин примирительно бормотнул:

— Ладно, Пафнутьич, чего там! Не бери худого в голову! Ты чем лекции мне читать, скажи толком: чего пришел-то?

— Вот это другое дело! — похвалил Пафнутьич. — Теперь у наш ш тобой начнетщя ражговор душевный, шишки-коврижки. Я еще ш молодых лет любил душевные ражговоры ражговаривать!

«Как же, слышали! — усмехнулся про себя Зорин. — Лампу — в глаза, наган — на стол. Очень задушевно!» А Гномик ровным своим голосочком постановил:

— Ты бы, кштати, по шлучаю вштречи нашей второй-то фужер поштавил да предложил коньячку гоштю дорогому!

Костеря в душе гостя дорогого, Зорин притаранил из загашника новую бутылку и еще один бокал, хмуро наполнил его янтарной жидкостью. («До чего докатился! Уже с этой сволочью распиваю!») И заставил себя улыбнуться:

— Ну, со свиданьицем! Будь здоров!

Выпил, крякнул, глянул на Пиф-Пафыча потеплевшим взором:

— Так с чем пожаловал, Пафнутьич? Не коньяк же со мной распивать сюда добирался?

— Не коньяк, не коньяк! — покивал согласно Пиф-Пафыч. — Гадошть, вще-таки, этот ваш коньяк! Да и водка тоже — гадошть, и больше ничего. Можно же ж купить такие хорошие вина! Шладкие! Кагор, например, или, там, мадерочку. Тоже очень шлавное вино! А вы вщякой фигней пробавляетещь… Ну да ладно, пей, что желаешь, на ждоровье. Я не по этому делу пришел.

Он вынул из-за пазухи, бросил на столик несколько фотографий. На каждой был запечатлен один и тот же человек: Зоринский приятель Вольдемар Мышонкин.

— Мышонкин Вольдемар Кужьмич, 1952 года рождения, депутат Жаконодательного шобрания Шанкт-Петербурга, генеральный директор ЖАО «Шатурналий», владелец щети жаведений общештвенного питания, кличка — Мошонкин, — прокомментировал Гномик. — И твой, Жорин, большой друг-товарищ, шишки-коврижки. Увы!

«Какой я тебе Жорин, козел ты вонючий?!» — возмутился про себя Зорин. А вслух произнес:

— Да, он самый. А какое он к тебе имеет отношение и почему — увы?

— А потому увы, мил человек, что надлежит этого Мышонкина-Мошонкина шамым шрочным макаром подкощить под корень. Шкомпрометировать как политика, перешшорить ш другими депутатами и ш губернатором, натравить на его рештораны шанэпиднаджор, КРУ, УБЭП, ОМОН, шкинхедов и кого только можно. И любыми путями привешти его к шкорейшему банкротштву.

— Чем же Мошонкин так плох, чтобы его — под корень? — осведомился Зорин.

— А ничем не плох. Только нам, шишки-коврижки, он не нужен. Мешто нам нужно рашчиштить. Для нашего человечка. А жапевалой в этой кампании штанешь ты шо швоей гажеткой.

— Это кто же так решил? — нахмурился Зорин.

— А шам не догадываешьщя? «Утренняя жвежда» и порешила.

— Знаешь, Гном Гномыч, ты для меня — не «Утренняя звезда». Вот пускай Аввакумыч лично мне распоряжение отдаст — тогда я исполнять и стану. А ты мне — не указ!

— Ты, Жорин, вот чего, шишки-коврижки. Ты мне тут не фордыбачь! Много чешти, ежли гражданин Админиштратор шамолично будет тебя по вщякому поводу ижвещать. И я для тебя, малохольного, шамая что ни ешть «Утренняя жвежда»! А будешь иж щебя вольнодумца корчить, я тебя к ногтю-то прижму. Или жахотел обратно в макинтош швой драный облачитьщя?

— В макинтош обратно не получится! — засмеялся Зорин, припомнив Фабианову лекцию. — Мой макинтош уже на другом мужике болтается!

— Это ты прав, — согласился Пифагор. — Это ты абшолютно шправедливо жаметил. Обратно у тебя уже не получитщя. Так ведь мы тебя не нажад, а вперед подпихнем. Вперед копытами, шишки-коврижки! Такая вот дишпожиция!

Зорин молчал раздавленно, вертя в пальцах пустой бокал. А Гномик нацедил себе коньяку и меленькими глоточками высосал все до капли. Покрутил недовольно головой («И как вы эту гадошть пьете, шишки-коврижки?») и снизошел, наконец, до Зорина:

— В общем, так. Шлушай и запишывай. План дейштвий — шледующий…

Зорин покорно водил ручкой по бумажному листу. Внутри кипела холодная ярость: «Вот так, дружочек! Теперь ты — натуральный Жорин! А еще — Жапевала!».

Через пять дней, развалясь за редакторским столом и прихлебывая приятственно коньячок, Зорин разглядывал свежий номер. А точней — огромный «подвал» под кричащим заголовком «Депутат в законе». И тут заквакал, истерично подвизгивая, один из четырех телефонных аппаратов — тот, что для своих. Из трубки донесся звенящий, как струна, голос Мошонкина:

— Слушай, Заря Коммунизма, что за хреновина у тебя творится? Твои писаки совсем оборзели! Они что, уже не считают нужным согласовывать такие куски со своим Главным?

Зорин ждал этого звонка и был к нему готов:

— Успокойся, Вольдемар! У нас в редакции полный ажур. С главным редактором здесь согласуют каждый чих. Согласно закону Авогадро.

Мышонкин совсем задохнулся:

— Так ты чего, знал про эту блевотину? И пропустил ее в печать?

— Ты поразительно догадлив. Именно так: знал и пропустил. И, знаешь, давай покороче: у меня тут совещание! — Зорин обвел взглядом пустующий кабинет.

— Зорин, да ты соображаешь, чего лепишь? Ты что, уже до чертиков коньяком опился?

— Ну, вот что, господин Мышонкин! Выслушивать ваши эмоциональные всплески не имею ни времени, ни желания. Если вам есть что возразить по существу публикации, то обращайтесь к моим адвокатам. А меня прошу более не отвлекать. И телефончик этот, кстати говоря, забудьте: он у меня — только для близких друзей. Так что большой привет!

Зорин опустил на рычаг еще что-то верещавшую трубку, потянулся к недопитому бокалу и опорожнил его. Жаль, конечно, терять Вольдемарчика. Какие он баньки организовывал, какие закатывал «коллективные забеги»! Редактор, не глядя, ткнул пальцем в кнопку «Скртр»:

— Венера, загляните ко мне!

Секретарша на несуразных своих ножках подплыла к столу. Грудь ее при этом полновесно колыхалась. Последнее обстоятельство шаловливый Зоринский глаз отметил не без приятности.

С шефом Венера держалась безукоризненно. Все указания выполняла скрупулезно. Замечания в свой адрес выслушивала с молчаливой покорностью. Но глаза!

В ее глазах постоянно жила какая-то усмешечка. Казалось — хозяйка этих глаз знает про него, Зорина, нечто такое, что известно только двоим: ей и ему. И это нечто — не вполне пристойного свойства. Нагловато посмеивающиеся глазки, соединяясь с показной покорностью, порождали атмосферу неприкрытой двусмысленности в их отношениях. Это бесило Зорина, но в то же время и щекотало нервы. А еще больше его заводило, что это несчастье худосочное держится так, будто она — супермодель на подиуме. И это, черт подери, действовало! Согласно закону Авогадро!