— Величайшую обиду вы наносите моим чувствам, не разделяя их. Но это не ваша вина, я понимаю.

— Да, я не люблю вас… и ничуть об этом не жалею.

Брохвич сжал губы. Его лицо сморщилось, как от боли. У него возникло ужасное ощущение, будто Люция холодными руками вынула у него сердце и держит на ладони, трепещущее, истекающее горячей кровью, смотрит со злой издевкой, почти враждебно цедя: «Да, я не люблю вас и ничуть об этом не жалею…». О, женщины, женщины…

Он сидел, словно окаменев, ему казалось, что белое платье Люции превратилось в красное одеяние палача. Люция мельком глянув на него, испугалась, коснулась его плеча:

— Пан Ежи…

Он отбросил ее руку:

— Не прикасайтесь ко мне! Достаточно насмешек. Вы столько раз обдавали меня холодом, замораживали сердце и душу…

— Но это и есть доказательство того, что я не издевалась над вами, я и понятия не имела…

Брохвич сказал печально:

— Я любил вас, как безумец, а вы и увидеть не хотели…

Не хотела и не могла… но отнюдь не по тем причинам, о которых вы думаете. Я никогда и не думала, что вы можете влюбиться в меня… Мне казалось, что весь мир знает, а уж вы-то…

Она умолкла, тряхнула вожжами. Но конь, не послушавшись ее, пошел шагом.

— О чем я должен был знать? — прошептал Брохвич.

Люция слегка покраснела, на глазах появились слезы.

— О том, что я люблю другого…

— Вы?!

— Да. Я люблю другого. Потому я и не замечала ваших чувств… Вы должны понять меня. Или… презирать.

Ее слезы упали на перламутровые пуговицы платы Брохвич, прямо-таки оглушенный последним, страшны! ударом, тупо смотрел, как они, отсвечивая розовым пуговицах, каплями скатываются на белый шевиот, словно стеклянные шарики. Он не мог ни о чем думать. Странная, бесконечная тоска овладела им, стиснув мозг и пожирая сердце.

Он потерял ее, потерял свою Люцию, потерял навсегда! Его мечтания, робкие надежды — все погибли безвозвратно, тихие слова, словно налетевший внезапной; ураган, унесли их с собой. «Я люблю другого». Можно ли презирать ее за столь безжалостно вынесенный ему приговор?

Вместе с печалью в его душу закралась жалость Люции. Почему она плачет? Потому что не способ ответить на его чувства? Или оттого, что любит другого?! Но это не означает, что любовь ее несчастлива…

Люция очнулась вдруг, утерла слезы и, склонившие к Ежи, сказала тихим, исполненным подлинной сердечности голосом:

— Умоляю вас, выбросьте меня из сердца. Это ужасно — любить без взаимности, это сущая могила… Уж я-то знаю… я сама люблю безответно…

Брохвич молча взял ее руку, почтительно поцеловал — но губы его были холодными. Его угнетала печаль, тоска раздирала сердце, но в голове стучала одна-единственная мысль, один вопрос: «Кто же он, тот?»

Они в молчании доехали до Слодковцов.

Майорат понял по их виду, что разговор состоялся, — и понял, каким был этот разговор. Он слегка удивился, ни о чем не спросил. Люция явно избегала его, глядя не то со страхом, не то неуверенно — и это удивило Михоровского.

После обеда все вышли на террасу. Туда подали кофе, и Люция сама разливала его по чашкам. Яцентий положил перед майоратом ворох писем — только что привезенную из Глембовичей почту. Такой обычай завел Вальдемар: когда он бывал в Слодковцах, поступавшую почту ему оставляли немедленно, даже если вечером он сам должен был вернуться в Глембовичи. За послеобеденным кофе он привык рассматривать письма. Взял первый конверт, разорвал, быстро пробежал письмо взглядом, поморщился, затем усмехнулся и подал письмо Люции:

— Прочитай, это забавно.

Девушка удивленно взглянула на него, взяла письмо свободной рукой и, не ставя чашку на стол, принялась читать. Вдруг она побледнела, руки ее задрожали. Кофе черной струйкой пролился ей на платье, чашка выскользнула из пальцев и разбилась у ног девушки. Люция вскочила и замерла с блюдечком в одной руке и письмом в другой, жарко покрасневшая, под пытливыми взглядами дедушки и Брохвича.

— Что за письмо? — спросил пан Мачей.

— Из Белочеркасс, — с видимым неудовольствием сказал Вальдемар. — Сплошные глупости.

— Боже, что там опять стряслось?

— Ничего страшного, — усмехнулся Вальдемар успокоительно. — Брожение и зачатки бунта. На Люцию это всегда производит впечатление.

Люция быстро ушла в дом. Майорат собрался было спрятать письмо в карман, но Брохвич просительно взглянул на него. Вальдемар немедленно передал ему письмо и с равнодушным видом занялся газетами.

Брохвич читал:

«Превосходительный пан майорат! У нас мужики опять бунтуют. Ходят какие-то прохвосты и разбрасывают скверные бумажки! Хотят спалить наши мельницы и вырезать всю администрацию. А самое плохое, что выехало несколько этих бандитов, чтобы убить превосходительного пана майората прямо в его поместье, потому что, говорят, панам, мол, нынче конец пришел и нужно их всех резать.

Уж простите, превосходительный пан майорат, что набрался смелости написать, но из-за ихнего замышляемого злодейства у меня душа не на месте. И точно знаю, что они к вам поехали. Остерегайтесь, пан майорат, чтобы, Боже упаси, не дошло бы до беды…»

И так далее, в том же духе.

Брохвич взглянул на подпись: «Галковский, лесничий из Белочеркасс».

Он машинально скомкал письмо, глянул на черное пятно пролитого кофе, на осколки хрупкой чашки. Ему стало душно, он не мог усидеть на месте. Встал, молча подошел к перилам. Смотрел на ковер из цветов, прекрасным узором раскинувшийся под солнцем, на деревья в богатстве осенних красок, на алмазную пыль от струй множества фонтанов в парке. И во всем ему открывалась истина. Теперь он знал.

И больше не мучился вопросом, кто его соперник голове шумело, не хватало дыхания…

Люция вернулась в чистом платье, с покрасневшими глазами, тихая, серьезная, почти суровая. Когда Брохвич на прощанье целовал ей руку, она шепнула:

— Простите… и поймите.

— Я… я уже понял, — ответил Ежи в безмерной! печали. Они внимательно посмотрели друг другу в глаза» Люция не отвела взгляда, но щеки ее вспыхнули. Она поняла, что Брохвич знает правду.

Он сказал еще:

— Желаю вам счастья… у каждого оно свое…

— Да, — шепнула Люция. — Будьте мне братом.

— Нет. Такое положение мне не подходит. Мужчине который любит женщину великой любовью, нельзя предлагать братство вместо взаимности. Теперь Люция опустила глаза. Руки их опустились, не касаясь больше друг друга все уже было сказано, никаких секретов.

Когда Брохвич и Михоровский садились в экипаж подошла Люция, кивнула Вальдемару. Он вернулся к ней со шляпой в руке.

— Вальди… Вальди, прошу тебя! Именем дедушки и моим — будь осторожнее. Это письмо…

Майорат обнял ее за плечи, коснулся губами светлых волос:

— Не бойся, девочка. Напрасные страхи. Потом я тебе все объясню…

Веранда скрывала их от посторонних взглядов, и Вальдемар спросил шепотом:

— Как с Юреком?

Люция вздрогнула, бросила нетерпеливо:

— Ничего. Все кончено.

— И никакой надежды?

— Никакой! Поговорим лучше о тебе, Вальди. Никуда не езди без охраны, хорошо?

— Через неделю я выезжаю в Белочеркассы. — Вальди!

— Мне ничего не грозит. До свиданья. Голубые глаза Люции полнились слезами:

— До свиданья, Вальди…

Экипаж тронулся, а она все стояла, прислонясь к дереву, охваченная тоской и сердечной болью. Потом ее кулачки решительно сжались, она грозно сдвинула брови и сказала громко, решительно:

— Нет! Он туда не поедет!

И, гордо откинув голову, прошла в особняк.

По дороге майорат с Брохвичем почти не разговаривали. Что-то пролегло между ними. Уже в Глембовичах Брохвич сказал:

— Завтра я уезжаю.

— Значит, мы оба думали о Люции? — спросил Михоровский.

— Я — нет. Теперь я знаю. Она любит другого… и я знаю, кого.

Но Вальдемар не стал поддерживать эту тему.

Волынские дубы, поднебесные гиганты, встряхивают могучими головами. Их зеленые гривы гордо возвышаются среди моря осенних красок, и ничто не в состоянии превзойти великанов.