— Обследований — просто не помню. Но всё прочее медицинское звяканье обычно вводит меня в ступор. Тут же я чувствовал себя вполне спокойно. А уж сапфир этот…

— Какой сапфир?

Я сходил в спальню за камнем. В свете одинокого светового шара он был особенно хорош. Внутри бегали и переливались искры.

— Один из родовых камней Дома Сиби, — сходу определил Дьюп. — Откуда он у тебя?

Пришлось рассказывать. Когда я дошёл до того, куда именно этот камень подевался и как его из меня вытаскивали, я был страшно рад, что вокруг темно и лица моего практически не видно.

— И, тем не менее, если бы мне это предложил обычный медик, я бы его убил, — закончил я. — А тут перетерпел как-то. В общем, они однозначно яблоки из одной корзины — Дарам, Домато и Элиер. Воля и насилие в них переплетены как-то иначе, чем во мне. И не только на меня это влияет. На эрцога, похоже, тоже. Думаю, что Домато вполне мог НЕ сказать Локьё о тех своих наблюдениях, которые напрямую не вытекали из результатов обследования. С него станется. А эрцог ему доверяет явно больше, чем прочим.

Мне не хватало слов, чтобы объяснить то, что я почувствовал, и я замолчал.

— При чём тут Рогард — я так и не понял, — сказал Дьюп.

— Я сам не понимаю, но, когда мне пришло это в голову, я был как раз рядом с Элиером, и он зажал мне рот рукой. Чтобы я случайно эту мысль не озвучил. Я уверен — это как-то связано, хотя я мог всё смешать в одно совершенно случайно, просто по аналогии с одним именем у всех четверых.

— Это всё? — спросил Мерис, когда моё молчание затянулось. — Услышанное я могу подвести под одну фразу: "Что-то мне такое померещилось…"

— Я думаю, скоро тебе станет яснее, — парировала Айяна. — Ему не померещилось, генерал Мерис. Философия Ушедших действительно совершенно иначе осмысливает Волю и Насилие. В своё время они объявили существующие правящие системы, ОБЕ системы, и нашу и вашу, — правлением выродков и дегенератов. Мотивируя это тем, что государство, построенное на борьбе за власть и военном преимуществе — это даже не тирания. Это именно правление недоразвитых ублюдков с извращённой психикой, моральных уродов или людей, глубоко больных психически, если так будет понятнее. И, я полагаю, что Ушедшие так или иначе находились на более высокой ступени развития, чем современные нам представители человечества. Так что, не торопитесь с выводами, "генерал", — в должность Мериса она сумела вложить столько ехидства, что я опять порадовался темноте.

— Вот ещё что, — сказал Дьюп. — Я гораздо меньше опасаюсь всех этих фантастических "Рогардов", да и Локьё тоже, нежели твоего старого знакомого Анджей. Фон Айвина. Он тоже что-то знает. Виллим, не вздумай в одиночку входить с ним в контакт. Никак, нигде. Анджей пока останется на Къясне. Но меня уже начинает беспокоить то, что он здесь один и без охраны.

— Он на территории храма, — возвысила голос Айяна.

— Это Локьё знает, какие результаты может иметь вмешательство в предопределение эйи. А фон Айвин относится к так называемой "новой" элите, мало что ещё испытавшей на собственной шкуре. И, как правильно указала Проводящая, ничего особенно здорового в системе управления государственной машиной — нет. Потому отсутствие личного опыта может завести фон Айвина куда угодно.

Эрцог дома Сапфира Аний Локьё не имел возможности как следует выспаться вот уже пятые сутки. Он задрёмывал ненадолго, но дурные события, или такие же дурные мысли будили его, и всё начиналось снова: йилан, чтобы окончательно проснуться, протокольные совещания, раздражающие собеседники, отвратительные в своем напыщенном самомнении.

Самомнение, полагал эрцог, одна из опаснейших форм духовного рабства. Чем выше мы ставим себя над миром — тем в более глубокой яме держит нас неизведанное, чем увереннее мним себя хозяевами положения, тем глубже души проедены страхом. Высокая власть — требует смирения, потому что с любой высоты придется когда-то падать…

Да, он устал. Паутина вибрировала, предупреждая, что варианты близлежащих событий слишком зависят в эти дни от глупости или ума отдельных двуногих. Она требовала от него ухода во внутреннее, но внешнее вцеплялось как гаки, (хищник с влажных планет, состоящий почти на половину из зубастой костлявой головы). И он погряз в суете.

Вчера день испортил Пфайфер, которого эрцог именовал про себя "наша истеричка", сегодня надлежало решить что-то с алайцами. Время их контракта истекало, а Локьё ощущал, что "Хайор" ему ещё понадобится.

Он размял плечи и поднялся из кресла, в котором задремал.

Ему ничего не снилось. Это был "сон вызова", особого транса, когда душа пребывает в иных мирах. Эрцог знал, что в таком сне беспомощен, но амплитуда колебаний паутины увеличивалась, и выбора его бестелесная суть в такое время, как правило, телу не давала. Он становился вялым и засыпал везде, где предоставлялась такая возможность.

Мальчиком его когда-то посчитали слабым и болезненным из-за этой способности отдаваться временами небытию. Но годы закалили его дух, научив взирать на мир достаточно строго и в полутрансе вызова, а телом он слаб никогда и не был. Это медицина была слаба тогда. А может, отец, мало одаренный в плане психических дисциплин, не позаботился заранее о балансировке нервной системы сына.

Эрцог помнил, что когда раздраженный вечными болезнями сына, отец показал его личному медику, болезни на том и кончились. Домато понял, что именно происходило с мальчиком, и стал сам контролировать его нервные нагрузки, закалять и разговаривать, когда это было необходимо. Он оказался достаточно строгим наставником. Лет в десять мальчишеские истерики прекращал под ледяным душем, в 15 — взялся за розги. Но, к удивлению Ания, такое воспитание как раз не обессиливало его, напротив, Домато легко возвращал ему бодрость духа и определённое равновесие. Не злоупотребляя своей волей.

Случаев, когда он вот так настаивал на своём, было — по пальцам пересчитать. Первый раз он приучил таким образом будущего эрцога не переходить определённых рамок, где возбуждение переходило в истерику. Второй… Или, правильнее, третий?

В первый раз — его, мальчишку, отец оставил на корабле старшим на время своего отъезда. Будущий эрцог (он тогда и представить не мог, что унаследует титул, но и родового гонора хватало — с избытком), дня три или четыре чувствовал себя полным хозяином положения: командовал всеми, кого видел, до визга орал на стюарда, не разрешавшего ему без подтверждения отца, спиртное… Стюард, скорее всего и пожаловался Домато, который вошёл во время очередного приступа мальчишеской ярости и увёл Ания в корабельную оранжерею.

Там было прохладно и тихо, и разгоряченный мальчик сразу озяб. Да и непонятные действия доктора испугали его, в чём он, впрочем, не собирался себе признаваться.

Домато аккуратно срезал несколько веток.

— Смотри, — сказал он. — Это берёза. Прикосновение её ветвей к телу — лечит. Лёгкое прикосновение снимает стресс, сильное — проясняет мысли и возвращает радость. Но берёзовые ветки нам с тобой не подойдут, они старые и хрупкие. Зато здесь растет подходящая ива. Из неё розги получаются не хуже.

Розги? Аний не знал этого слова, но насторожился. Отсутствием чувствительности он не страдал и приготовления Домато ему не нравились.

Тот срезал несколько длинных и гладких ивовых веток, очистил от листьев.

Потом взял мальчика за руку:

— Пойдём, мне жаль, что у тебя именно такой характер, но тебе это необходимо.

— Какой это "такой"? — засомневался Аний.

— Тебе всё достаётся слишком легко. Это может тебя испортить.

Мальчику хотелось убежать, но он шёл, ведь он же был таким взрослым.

В смотровом кабинете доктор вымыл прутья и поставил их в вазу с водой, оставив только один прут.

— Снимай одежду, — сказал он, и голос был совершенно обычный: негромкий и спокойный.