Тяжело вздохнув, Эллис направилась к машине.

Пес спал на крыльце, свернувшись калачиком. Наступило утро третьего дня пребывания Колина на острове. Он налил себе чашку кофе и вышел полюбоваться рассветом. Меховой сверток при его появлении вскочил, и оказалось, что это тот самый бордер-колли с причала. Пес отбежал на безопасное расстояние, уселся и теперь настороженно наблюдал за Колином.

— И тебя с добрым утром.

Колин поставил чашку на перила и присел на корточки, оказавшись на одном уровне с собакой.

— Ты голоден? — спросил он.

Пес склонил голову набок и с интересом уставился на него темными блестящими глазами-бусинками.

— Будем считать, что да.

Колин зашел в дом и через пару минут вернулся с миской, в которой был «Райс Криспиз», перемешанный с кусочками бифштекса, оставшегося со вчерашнего ужина. Он поставил миску на пол.

— Извини, если что не так. Я не ожидал гостей.

Пес принюхался, оценивая содержимое. Судя по всему, оно вызвало у него одобрение, потому как в мгновение ока он смел все подчистую. Но когда Колин попытался взять его за ошейник, он снова отскочил, причем вид у него был оскорбленный — мол, я так дешево не продаюсь.

— Хорошо, все по-честному, — признал Колин. Он отступил назад, делая примирительный жест рукой. — Теперь ты командуй.

Но пес, навострив уши, во все глаза — глаза, выглядевшие почти человеческими, — смотрел мимо него на дом, словно ожидал, что в любой момент на крыльцо выйдет хозяин.

— Осмотрись здесь, если хочешь, но могу поручиться, что ты не найдешь здесь того, кого ищешь. Боюсь, все, что у тебя есть, это я, — грустно предупредил его Колин. — Жалкое утешение, согласен. Но если ты не против, я могу составить тебе компанию.

Он уже успел позабыть, какое это уединенное место, — здесь безраздельно властвовала природа, куда долетали лишь смутные отголоски цивилизации. Огромным преимуществом было то, что он уже много лет так хорошо не высыпался. В отсутствие таких отвлекающих факторов, как компьютер и телевизор, он ложился спать с наступлением темноты и вставал на рассвете. Он ел, когда чувствовал, что проголодался, а не в отведенное для приема пищи время, и был способен часами сидеть без дела, глядя на воду или на оленя. Дед оставил после себя довольно внушительную библиотеку, в основном это были книги по искусству и биографии его известных деятелей. Изучая их, Колин искренне сожалел, что не унаследовал хоть толику таланта деда. Если бы он был художником, то смог бы отразить на холсте все, что скопилось у него внутри, как сделал это Уильям на портрете над камином. Колин слышал, что гениальные произведения рождаются в результате величайших страданий. И если это действительно так, то он смог бы создать шедевр.

Приняв душ и позавтракав горячими хлопьями с вареным яйцом, он снова вышел во двор. Солнце исчезло за тучами, сгрудившимися над горной грядой, с океана дул колючий ветер. В прежней жизни Колин в такую погоду остался бы дома. Но в нем уже успела выработаться свойственная островитянам привычка не обращать внимания на плохую погоду. После долгой прогулки появится ясность в мыслях, решил он, набрасывая длинную куртку с капюшоном и натягивая пару старых резиновых сапог, которые нашел в чулане.

Колли дежурил на крыльце — там же, где он его и оставил. Колин свистнул и был слегка удивлен, когда пес спрыгнул с крыльца и пошел за ним. Он принялся спускаться по тропинке к бухте, колли плелся следом на безопасном расстоянии. За десятки лет ноги путников превратили тропинку в борозду, которая пролегала по поросшему травой склону, как морщина, прорезавшая лоб великана, и терялась среди скал, обступивших каменистый пляж. Отлив оголил часть илистого дна, поблескивавшего в сером свете дня, и обломки железных прутьев, увешанные водорослями, торчали тут и там, как сломанные зубы. Это все, что осталось от старых садков для устриц. Теперь они стали никуда не годны, разве что морских уточек[8] в них выращивать.

Колин вспомнил, как в детстве смотрел по ночам в окно на далекий огонек фонаря мистера Дитса, пляшущий по пляжу. Дитс всегда собирал урожай сразу после отлива, и порой это означало вставать ни свет ни заря, когда все еще спали. Часто ему приходилось делать около дюжины ходок к грузовику и обратно. За несколько лет такой работы у него на ладонях образовались мозоли — толстые и заостренные, как раковины улиток, которых он выращивал.

Днем Колин норовил увязаться за ним — он помогал заколачивать рейки, натягивать тросы, выкапывать из ила сбежавших устриц. Дитс, грубый и нелюдимый, был не очень-то разговорчив, но, как ни странно, Колину нравилось его общество. Дома в Квинсе, где жила его семья, только и делали, что разговаривали, причем в основном это была пустая болтовня. Мать убивала время, сплетничая с соседями, а отец с братом на все лады обсуждали спортивные игры. Патрик еще не научился складывать и вычитать, но уже мог с легкостью назвать среднее очко в бэттинге любого игрока «Янкиз».

Колин присел и зачерпнул воды в одной из заводей, образовавшихся во время отлива. Вода была прозрачная, как стекло. Он вспомнил, как Дитс говорил, что лучше места для выращивания устриц во всем мире не сыщешь. И становилось стыдно при виде того, в какой упадок все пришло… Но сейчас у Колина были заботы поважнее. Например, решить, что же делать с домом. Разумнее всего было бы его продать. Как верно заметил Кларк Финдлэй, одна только земля стоит немало. Уж Колин нашел бы капиталу применение. Когда закончатся деньги на счету, он станет нищим, без гроша за душой, без каких-либо видов на будущее. И что тогда? Он просто будет очередным «завязавшим» алкоголиком, сжегшим последний мост.

Однако что-то мешало ему поступить так, как подсказывал здравый смысл. В каком-то смысле это место было его единственным якорем. Если бы не оно, его бы уже давно унесло в открытое море. Более того, в дни и недели после одиннадцатого сентября в городе, где стены домов были облеплены зернистыми копиями фотографий пропавших, у него, по крайней мере, была роль — роль Члена семьи. С потерей жены он автоматически оказался зачисленным в ряды таких же переживших утрату — их общее горе стало чем-то вроде национальной эмблемы. За ними охотились журналисты, их выставляли напоказ на официальных церемониях, как раньше поступали с ветеранами войны. Политики оказывали им знаки внимания, благотворительные организации перечисляли деньги. И пусть общественного сочувствия порой казалось слишком много, его избыток подпитывал злые намерения и давал ему силы жить дальше… и пить.

Спустя два года он наконец понял, что лимит скорби исчерпан. Сострадание во взглядах окружающих постепенно превращалось в жалость, а затем и в отвращение. «Да, ты потерял любимого человека, — казалось, говорили они. — Но ты не один такой, посмотри на остальных — они же как-то научились с этим жить». Причины опоздания на работу становились все более неубедительными, да и частые запои не остались незамеченными. Начальство стало поручать ему самую грязную работу: мелкое хулиганство и проституция, наркоторговцы низкого пошиба, а как-то раз, решив сыграть с ним злую шутку, дело пьяного водителя, обвиняемого в неоправданном подвергании себя риску. Вне работы друзья, что всячески помогали ему на первых порах, теперь перестали звонить. В конце концов у него остался только лучший друг, Билли Манро, которого он знал со второго класса. Но после очередного ночного звонка и тот не выдержал. «Черт, парень, да возьми же себя в руки наконец! — взорвался он, прежде чем повесить трубку. — Это все мы давно проходили».

Но к тому времени Колин уже переступил черту, за которой невозможно было совладать с собой. В тот день он — к своему ужасу, который вскоре перерос в нечто, воспринимаемое как должное, — осознал, что пьет уже не из-за погибшей жены. Боль утраты не стихала, выпивка лишь слегка заглушала ее: внутри у него была пустота размером с эпицентр взрыва на Манхэттене, которую общественное сочувствие, как бы много его ни казалось, заполнить было не в состоянии. Но напивался он каждый день не из-за этого. Колин пил, потому что просто не мог не пить. Однако так было не всегда. В колледже и позже, и в юридической школе в Колумбии он, конечно же, пил за компанию со всеми, но при этом знал, когда остановиться, если вечеринка затягивалась. Наверное, сейчас дело было и в Надин тоже.