— Молчи! Молчи, скотина! — осадил его Джованни Бресл на сербскохорватском же языке, замахнувшись скованными руками. Один из милиционеров его придержал. Джурич испуганно отшатнулся и замолчал. Я поглядел ему в глаза — полное смятение. Видимо, он будет упираться меньше, чем Бресл, а я–то считал его более опасным, к тому же двойным убийцей!..

— Этого увести! — приказал я милиционеру, указывая на Бресла. — Будем допрашивать по отдельности.

Милиционер ухватил Бресла под руку и повел к дверям. Бресл, на какой–то момент вырвавшись, обернулся ко мне и запротестовал:

— Не имеете права! Чего не было — не шейте! Никого мы не убивали! Я буду жаловаться!

Я не собирался вступать с ним в дискуссию. Повторил приказание милиционеру, и тот вытолкал его в коридор, не обращая внимания на сыпавшуюся ругань.

Как только дверь закрылась, я обратился к Джуричу:

— Сами будете говорить или помогать вам вопросами? Во всяком случае, хочу напомнить, что искреннее признание мы считаем смягчающим обстоятельством!..

— Сам буду говорить… Выложу все как есть!..

XIV

Я не был уверен, что Луиджи Джурич в самом деле выложит мне все как есть. Я предполагал, что у него, вполне осознавшего свое безвыходное положение, хватит и хитрости, и нахальства переложить большую часть вины на молодого и вспыльчивого сообщника. Лично меня это не особенно волновало. Следствие установит степень вины каждого. Мне же надо было узнать как можно больше подробностей о людях, которых еще предстояло найти и арестовать. А о них Джурич вынужден будет кое–что рассказать, если хочет, чтобы мы поверили в его искренность.

В комнату вошла машинистка и заняла свое место. Мой приятель следователь позволил мне допросить Джурича. Даже уступил письменный стол, а сам притулился на стуле рядом. Я указал Джуричу на стул с противоположной стороны стола. Хотя он был в наручниках, милиционер стал у него за спиной.

— Садитесь, Джурич, — сказал я. — Я рад, что вы оказались разумнее своего приятеля. Можете курить, если хотите… Это ваши сигареты?

Он взял сигарету и закурил. Я знаком показал ему, что он сигареты и спички может оставить себе, остальные вещи, лежащие на столе, я сдвинул в сторону.

— Ну а теперь приступим, — предложил я. — Учтите, меня интересует все… Как вы попали в Триест, что делали дальше, все, вплоть до сегодняшнего дня!.. Попрошу вас говорить четко и кратко!

Он сделал пару затяжек перед тем, как начать говорить. Видимо, пытался сосредоточиться… А когда заговорил, слова из него так и посыпались. Машинистка застучала по клавишам.

— Мое настоящее имя — Людевит Джурич, дома меня звали Луйо. Луиджи, это уж меня в Италии перекрестили… В Триесте нахожусь с конца войны. До того, когда жил здесь, работал механиком, то есть механиком на аэродроме в Загребе, был домобраном[2] в чине унтер–офицера, ни в каких акциях против партизан не участвовал. Сам не знаю, кой черт меня дернул погрузиться под конец войны в самолет с летчиками–домобранами. Нас перебросили в Италию, там уже были американцы и англичане… Ну да, я боялся, конечно, что партизаны со мной посчитаются… А потом боялся вернуться, потому как я там сказался политическим эмигрантом. В Италии чем только не занимался, а денег все равно не хватало. С грехом пополам удалось мне встать на ноги, даже документы выправил итальянские и выбрался из эмигрантского лагеря…

Джурич замолчал ненадолго, чтобы машинистка успела все это отстукать. Воспользовавшись паузой, я спросил:

— И у вас ни разу не возникло желания вернуться на родину, повидать семью, близких?

Джурич поморщился и с неохотой ответил:

— Нет у меня никаких близких… Мне все равно, где жить. Теперь так я даже привык к Триесту…

Машинистка перестала стучать, и я сказал:

— Ладно, продолжайте!

Джурич указал рукой на дверь, в которую вывели Джованни Бресла.

— Этого зовут Ивица Бресл, мы земляки, деревня наша недалеко от Осиека. Его тоже в Триесте переиначили — вместо Ивицы Джованни… Из Югославии дал деру несколько лет назад, просто так убежал — на фарт потянуло… Он моложе меня, войны так вообще не нюхал и меня не помнил: я из села уходил, когда он совсем маленький был… Познакомились в Триесте, ну и сдружились, земляки как–никак… Я все ему помочь хотел, только он в этом не больно нуждался… Парень хваткий, всегда при деньгах, и… легкие это деньги, я вам скажу!.. Сам я в то время жил с продажи разного контрабандного хлама. Янез брал у меня и переправлял в Югославию…

Я закурил сигарету. Начиналось самое интересное!..

— Свел Янеза с Бреслом я, а Бресл втянул меня в эту историю. Объяснил, что, мол, связан с людьми, которым нужны опытные проводники через границу — за хорошие деньги переправлять в Италию людей, надумавших бежать из Югославии… Я согласился… Янез тоже вошел в дело, потому как за Бресла я поручился…

Он обстоятельно рассказал, как дошло до того, что они с Бреслом отправились в Югославию, пользуясь пропуском в приграничную зону, который где–то раздобыл Бресл. Джурич уверял, что и понятия не имел, на кого работает, а согласился потому, что Бресл ему обещал хорошие деньги. И он ему поверил, конечно: у самого–то Бресла денежки всегда водились! Всем верховодил Бресл — и на краденых машинах шоферил, и место знал, где подобрать Владо Мандича. Он, Джурич, был на подхвате. Знать не знал ни Мандича, ни типов, что его привезли. В Загребе понял, конечно, что ввязался в грязное дело, после того как Бресл сказал, что надо смываться, — это когда Мандич витрину разбил на Илице…

Я не прерывал его излияний, хоть и не верил, разумеется, что ничего–то он не знал. Ясно, человек изо всех сил старается загладить свою неприглядную роль… Мне был интересен ход событий, который так или иначе проступал в общих чертах сквозь явно пристрастный рассказ Джурича. Мне хотелось поскорее обнаружить точку, откуда можно начать дальнейшее преследование похитителей Црнковича… Что касается исповеди Джурича, следствие проверит подлинность каждой ее детали!..

— Что Бресл американца пришил, я не знал, — продолжал Джурич. — Мне он сказал, что только оглушил… Я поверил, но сообразил, что дело наше швах и пора смываться в Италию… В Любляне мы угнали вторую машину и на ней двинули к месту встречи с Янезом. Только Янеза мы не видели: на дороге нас поджидала машина, а в ней двое каких–то типов. Я их не знал, хотя понял, что один из них немец, хоть он говорил и по–нашему, и по–итальянски, а другой — югослав, эмигрант какой–то вроде нас. У него тоже пропуск был. Бресл их обоих знал, потому я и понял, что это те люди, на которых мы работаем…

— Вы узнали их имена?

Джурич пожал плечами:

— Не совсем… Немца зовут Вернер, фамилии не знаю, а эмигранта — Петар Левняк, только все его называли Пьером…

Сказанное в главном совпадало с предположениями, которые я сделал, когда мы обнаружили труп Янеза Врховчева. Я не стал требовать от Джурича признания, что и он приложил руку к убийству, а позволил ему рассказывать дальше о том, что меня больше всего интересовало.

— Эти двое, — продолжал он, — не позволили нам уйти за границу, а приказали вернуться, даже довезли на своей машине до Сежаны. Там мы с Бреслом сели в автобус и поехали в Копер. В Копере нас ждала яхта, ее хозяин знал Бресла…

— Как зовут хозяина яхты?

Джурич отер лоб, покрывшийся испариной еще до того, как он начал говорить.

— Пьер Кьеза…

— На яхте был, кажется, и темнокожий, механик?

— Да… Точнее, мулат, дезертир какой–то американский, он уже давно в Италии ошивается, скрывается от полиции. Зовут Джон Гаррис…

— Дальше!

— Я все делал по приказам Бресла. Он меня главным делом предупредил, чтоб говорить только по–итальянски, никто, мол, не должен знать, что мы югославы… До вчерашнего вечера нас на яхте было четверо: Пьер Кьеза. Джон, Бресл и я. Мы вышли из Копера и, держась к бережку поближе, доплыли до какого–то кемпинга…

Так, до кемпинга в Савудрии, понятно…

— Пришвартовались чуть в сторонке от кемпинга, чтоб на отдыхающих не наткнуться. Там к нам присоединились немец тот и Петар Левняк. Я получил задание поехать с Бреслом в Порторож за одним человеком, которого надо было незаметно доставить на яхту…