— Устал? — спросила, хотя на лице ее не появилось и тени интереса.

— Немного, — ответил Гашпарац.

— Тебе звонили, — бросила с напускной небрежностью.

— И…

— Какой–то мужчина. Ничего не объяснил. Сказал, что должен сообщить тебе что–то в связи с некоей Ружицей.

III

Они оставили машину возле Савского моста и дальше пошли пешком. После вчерашнего дождя воздух был напоен свежестью, и, хотя было облачно, нет–нет проглядывало солнце, освещая отдельные картинки городского пейзажа: белое высотное здание на той стороне Савы, речную гладь или зеленый массив у Карловаца. Шли молча; позади остались пляж и купальни, по правую руку теперь одна за другой следовали спортивные площадки, слева — пустырь, поросший травой, потом река, снова полоса травы и высокий противоположный берег. За ним по невидимой автостраде мчались машины.

Они замедлили шаг там, где река под острым углом впадает в Саву, и остановились на самом мысу. Здесь находилось сооружение, напоминающее дзот с амбразурами, отверстиями, служащими для регулирования уровня воды в период дождей. У самого устья расположилось несколько рыбаков с длинными удочками. Они как раз были освещены солнцем. Штрекар указал на поросшее травой место.

— Здесь.

Гашпарац задумчиво рассматривал примятую молодую травку. Понять что–либо было трудно — множество подошв оставило на земле свои следы. Он подумал, известно ли о случившемся рыбакам. И вообще, что же тут все–таки произошло?

— Ты мне не сказал, кто ее обнаружил.

— Рыбаки, — пожал плечами Штрекар. — Они по утрам приходят сюда первыми. Какой–то старик позвонил из таксофона у моста, с трудом разобрались, о чем идет речь.

— Не могу себе представить, что это произошло именно здесь, — сказал Гашпарац. — Все как–то…

— Теперь уж и я не могу, — пробормотал Штрекар. — Так всегда бывает. Пройдет острота, и кажется, будто приснилось.

Некоторое время они шли вдоль берега, пока не увидели голубую дощечку с надписью «Гредицы». Здесь они спустились по откосу и очутились на кривой немощеной улочке. Гашпарац глубоко вздохнул, то ли огорченный ситуацией, то ли от возникшего ощущения, что ты вдруг очутился далеко–далеко от Загреба, в селе.

— Видишь? — спросил Штрекар, хотя было не ясно, что он имеет в виду.

Улочка действительно напоминала село, причем довольно заброшенное. Возле каждого домишка зеленел пусть крохотный, но садик, а слева виднелось и распаханное поле. Домики были маленькие, и по их виду нетрудно было заключить, что каждая семья строила жилище собственными силами, не прибегая к помощи рабочих, к тому же испытывая крайний недостаток в стройматериалах: крыши низкие, черепица разная, кое–где вперемешку с кусками жести; подслеповатые окошки, как и заборы, выкрашены жидкой краской, чаще зеленой. Выделялись своей покраской домики, их стены пестрели неумелыми крупными мазками. Кое–где в открытую дверь, ведущую прямо в кухню, виднелась белая газовая плита, зеленый самодельный буфет и табуретки с плетеными подстилками. В каждом дворе цветы — в горшках или на клумбах, во многих лаяли огромные дворняги, посаженные на цепь. Дворы были грязные, кое–где валялись клочки сена, из чего Гашпарац заключил, что здесь, вероятно, держат лошадей, а в какое–то мгновение до него донесся и запах свинарника. На глаза попадался то мотоцикл, прислоненный к стене или к дереву, то велосипед. Были и колодцы, и колонки. Все казалось знакомым, хотя и давно забытым.

— Вижу, — ответил наконец Гашпарац, когда Штрекар почти забыл о своем вопросе.

Здесь все было знакомо. В садиках цвела сирень, возле штакетника тянулись перья молодого лука. Во дворах под развесистыми деревьями сидели на табуретах люди с детьми на коленях, курили, пили кофе или пиво. В одном дворе обедали прямо под шелковицей.

— Вижу, — повторил Гашпарац.

Но Штрекар его уже не слышал. Его походка стала как–то степеннее, выражение лица приобрело твердость, он приосанился.

— Вот мы и пришли, — сказал он вдруг.

Гашпарац вздрогнул от неожиданности. Они стояли перед домиком, как две капли воды похожим на остальные. Однако от пристального взгляда не могло укрыться отсутствие в нем мужчины: плетень покосился, калитка зависла. Зато во всем виделось участие женских рук: кругом цветы, белоснежные занавески на окнах, дворик тщательно подметен. Гашпарац почувствовал себя неловко, и у него возникло желание вернуться или побыстрее пройти мимо, будто он ни о чем не знает и ни к чему не имеет отношения.

— Учти, явились без предупреждения, — бросил Штрекар, когда они входили в калитку.

— Ты мне этого не говорил.

Дверь была закрыта. Послышалось какое–то движение, шепот, потом слабый женский голос спросил:

— Кто там?

— Милиция.

— Входите, не заперто.

Они открыли дверь. Кухонька оказалась крошечной, в ней хватало места лишь для трех табуреток, по числу обитателей дома. У окна диванчик, слева плита, справа зеленый буфет, на котором разложены вязаные салфеточки, пластмассовые фрукты, а под стекло засунуто несколько открыток.

— Добрый день, — громко произнес Штрекар официальным тоном.

За столом сидело три человека. Женщина лет пятидесяти пяти, в трауре, с темными подглазницами на энергичном и загорелом лице, выдававшем ее занятия физическим трудом. На Гашпараца особо тяжелое впечатление произвела ее химическая завивка, сделанная, видимо, очень давно, отчего жидкие, потерявшие эластичность волосы свисали жалкими прядями.

— Милости просим, — сказала женщина. — Присаживайтесь.

— Спасибо. Мы ненадолго, — снова подчеркнуто громко произнес Штрекар.

— Тогда, может быть, мне…

Бледный светловолосый юноша сидел во главе стола. Перед ним стояла рюмка ракии. У молодого человека был высокий лоб и чистые, несколько мечтательные глаза, заметно покрасневшие от слез. Гашпарац посмотрел на его руки: сильные, с потрескавшейся темной кожей — вероятно, механик. Начав говорить, юноша поднялся.

— Нет, нет, сидите, пожалуйста, — остановил его Штрекар, и слова прозвучали подобно приказу. — Мы на минуту.

— Это Звонко, товарищ Валента.

Это произнесла девушка лет восемнадцати, и юноша невнятно пробормотал свою фамилию.

При обычных обстоятельствах девушка выглядела бы вполне привлекательно, подумал Гашпарац. Немножко скуласта, чуть широковата в кости. Но это от физического труда.

— Валент… — начал Звонко. — Он еще не заходил, и я думал…

Валент был возлюбленным убитой. Тот, на кого могло прежде всего пасть подозрение и кто имел твердое алиби, о чем Гашпарац уже знал.

Пожилая женщина вздохнула, вытирая навернувшиеся на глаза слезы, появление Штрекара вновь напомнило ей о случившемся.

— Мы зашли узнать, — сказал Штрекар, — не удалось ли вам обнаружить в ее вещах что–либо, что позволило бы… Вы понимаете меня — какие–нибудь бумажки, письма, например расписку, что–нибудь в этом роде?

— Ничего, — ответила девушка. — Я все просмотрела. Только открытки — с моря, из стройотряда, от друзей, а вообще–то… Она и с Валентом почти не переписывалась. Даже странно, но и от него только открытки.

— Это на него похоже, — сказал Звонко, — уж такой он человек.

Пожилая женщина только вздохнула, из чего Гашпарац заключил, что сердце у нее отходчивое: в душе она укоряла Валента, что не зашел к ним, но сказать об этом не хотела.

— Могу я на них взглянуть? — попросил Штрекар.

Девушка выдвинула один из ящиков буфета и достала оттуда плоскую коробку — возможно, из–под мужской сорочки или чего–то подобного. Там лежали открытки, квитанции, фотографии, сделанные во время летних поездок. Пока инспектор изучал содержимое коробки, все молчали. К рюмкам с ракией, которые подала девушка, никто не прикоснулся. Избегая встретиться взглядом с женщиной, которая при виде этих мелочей снова разволновалась, Гашпарац обратил внимание на фотографию светловолосой девушки на стене, рядом с портретом немолодого мужчины, вероятно умершего отца. Глаза ее были светлыми, из чего он мог заключить, что цвет волос естественный. Девушка была красива, хотя и довольно неумело подкрашена. Карточку, по–видимому, делал неопытный фотограф, злоупотреблявший ретушью. Теперь Гашпарац был уверен, что никогда прежде видеть покойную Ружицу Трешчец ему не доводилось.