— Разумеется, есть. А почему оказался именно твой номер? — Штрекар по–прежнему был многозначителен.

— Может, ей был нужен адвокат.

— В этом–то и загвоздка. Нам доподлинно известно, что адвокат ей вовсе не был нужен.

— Откуда вам может быть известно, что… — попытался возражать Гашпарац, хотя чувствовал: инспектор отдает отчет своим словам. Штрекар улыбнулся.

— Я представляю себе ход твоих рассуждений: ты разговариваешь с милиционером и, естественно, хочешь ему доказать, что адвокат может потребоваться любому человеку на свете, если не для возбуждения иска, то для защиты своих интересов. Однако мы сразу же пришли к выводу, что этой женщине адвокат был не нужен. И объясняется все очень просто: она не имела ни земли, ни недвижимого имущества, не была замужем, не конфликтовала с предприятием, на котором работала, ни от кого не требовала денег, не состояла под следствием, даже не могла быть замешана ни в каком дорожно–транспортном происшествии, потому что машины, естественно, не имела.

— Почему «естественно»?

Штрекар вздохнул:

— Вот видишь, вместо того чтобы заниматься делом, я должен объяснять тебе каждую мелочь. Короче: она машинистка, получала гроши, любовника богатого не имела, не было у нее и сбережений, за границу на работу не выезжала…

Гашпарац задумался, потом согласился:

— Пожалуй, ты прав. К чему ей адвокат?

— Именно это меня и интересует.

Воцарилась тишина. Сидя перед горой зеленых папок, они курили, время от времени сдувая с бумаг падавший пепел. Штрекар тер глаза. Было видно, что он утомлен, а Гашпарац понимал — впереди у инспектора бессонная ночь.

— Ты говоришь, это случилось на берегу? — прервал молчание адвокат. — Что она там делала в одиннадцать часов вечера?

— Это довольно сложный вопрос. Она живет на Гредицах.

— Где это?

— Ты даже не знаешь где? Ну конечно, откуда тебе знать! Гредицы совсем маленькая улочка… У тебя есть план города?

— Нет.

— Значит, так. Если идти от Ремизы, то, миновав Фаллерову, Средняки и так далее, выйдешь к Саве. Тут смыкаются два берега — савский и тот, что тянется вдоль ручья, как раз отсюда и начинается эта улочка — Гредицы. Частные домишки, беднота. В основном самовольная застройка.

— Выходит, она шла домой?

— Это тоже вопрос. Видишь ли, тамошние обитатели обычно едут на трамвае до Ремизы, а оттуда — пешком: вдоль ручья есть тропинка, кое–где она хорошо освещена, рядом дома — идти здесь безопаснее. Однако, с другой стороны, если ты почему–то окажешься в районе Савского моста, можно пойти и берегом, видимо, это ближе. Зато полнейшая темень, ни одного фонаря, и безлюдно.

— Так зачем же ей было?..

— Вот в этом–то и дело. Правда, нельзя исключить и случайность: может, она спешила или еще что. Допустим и другой вариант: ей кто–то назначил встречу?

Некоторое время они курили молча. Происшествие все более завладевало вниманием Гашпараца и казалось ему запутанным. Он спросил:

— Значит, не исключены версии?..

— Я предполагал, что ты именно так поставишь вопрос. На то ты и адвокат, чтобы вытянуть все тебя интересующее. Версии тоже достаточно путанны.

— Вы не исключаете, что убийство совершено кем–то из ее знакомых или случайно оказавшимся там человеком?..

— Совершенно верно. Мы допускаем и то и другое.

Гашпарац и впрямь мало–помалу входил в роль адвоката и вытягивал у Штрекара одну деталь за другой. Его охватывал ужас от мысли, что женщина на савском берегу в предсмертной судороге прижимала к груди сумочку, заключавшую нечто, имевшее непосредственное отношение к нему: номер телефона той самой конторы, которая занимает все его помыслы по вечерам и сделала невыносимой его жизнь.

Он осторожно продолжал:

— Следовательно, убийство путем удушения… Может быть намеренным, но также и совершенным в состоянии аффекта.

— Дело не только в этом, — произнес задумчиво Штрекар. — Есть еще кое–что. Понимаешь, не все так просто. С одной стороны, похищен кошелек — как будто налицо картина ограбления. А, с другой стороны, с женщины сорвана одежда, порвано белье, так что речь может идти об изнасиловании.

— Почему не допустить и то, и другое?

— Потому что ни того, ни другого не было. — Штрекар в раздражении задел перстнем о край стола.

— Значит, не изнасилование, не…

— Врач это установил сразу. И по доброй воле ничего такого не происходило.

— А ограбление?

— Здесь нам пришлось повозиться. И тем не менее не было ограбления. Кошелек, правда, исчез, его мы не нашли, зато в сумочке, в одном из отделений, на видном месте лежала порядочная сумма денег около полумиллиона… И к этим деньгам убийца не прикоснулся.

— А он их видел?

— Конечно, в сумочке явно копались, перевернуто все, до последней мелочи.

— И мой телефон…

— Вероятно, убийце он ничего не сказал.

— Хотя для нее… — Гашпарац замолчал. Снова болезненно резанула мысль, что девушка носила с собой клочок бумаги с номером его телефона, что менее суток назад этот клочок бумаги держал в руках убийца и снова сунул его в сумочку. А может, подсунул? Все это казалось невероятным.

— Листок вырван из блокнота, который мы обнаружили у нее дома, — сказал Штрекар, как бы читая мысли Гашпараца.

— С кем она жила? — спросил адвокат.

— У нее мать и сестра, отец умер восемь лет назад. Мать работает уборщицей, сестра учится в каком–то текстильном училище. Ее зарплата для них была существенным фактором.

Инспектор вздохнул и торопливо, нервозно закурил. Гашпарац знал, что Штрекар не любил, когда замечали, что в ходе расследования у него проявляется человечность, а не только соображения юридического характера.

— Кого–то подозреваете?

— У нее был парень. По логике подозрение падает на него. Но у парня — алиби, причем абсолютно твердое. Он с дружками сидел в корчме, там, неподалеку от дома. Его видели по крайней мере человек пятьдесят.

Они опять курили молча, наблюдая, как по оконному стеклу сбегают капли. Потом Гашпарац проговорил:

— Влада…

— Я понимаю, — перебил его инспектор, — хочешь узнать побольше.

— Если тебе это не помешает.

— Да, да. Слушай, завтра я буду на Гредицах. Поедем вместе, увидишь все своими глазами. Может, что–нибудь и тебе придет на ум. Может быть, кого–то из ее близких ты встречал раньше…

На этом они и расстались. Гашпарац вдруг почувствовал, что у него появилось действительно важное дело, и впервые за долгие годы с нетерпением ждал завтрашнего дня. Теперь, проезжая вдоль Медведшчака, он размышлял о том, как непорядочно он поступает, ухватившись за чужое горе, в надежде облегчить собственное, если не горе, то хотя бы страдание. Какая связь между этой девушкой с Гредиц, Ружей Трешчец, и им, его каждодневным, таким невыносимым для него существованием?

Не подымая головы, он вкатил машину в гараж. Только запирая ворота, бросил взгляд на дом. Одно окно было освещено. Должно быть, Лерка читает, лежа в постели. Надо бы несколько минут поболтать с ней о какой–нибудь чепухе. По–видимому, госпожа Адела, слава богу, уже отбыла к себе, в свои апартаменты в бельэтаже огромного дома старого Бизельчана. А дочка, вероятно, давно спит. Он не видел ее целый день.

Гашпарац не спеша шагал по дорожке к дому, гравий шуршал под ногами. С ветвей отцветших фруктовых деревьев капало. Он глядел на розовый свет ночника в спальне — как всегда, возникла мысль о том, кто купил эту лампу. Наконец он вошел в дом, словно под сень покойного тестя — человека, которого боготворил.

В квартире двигался осторожно, стараясь не производить ни малейшего шума, как будто боясь потревожить девочку, а на самом деле хотел избежать встречи с Леркой: жена была в состоянии закатить сцену, забывая о спящем ребенке. А дочка больше всего любила, когда он заходил к ней и будил, чтобы пожелать спокойной ночи.

Он столкнулся с Леркой, выходящей из ванной. Случайно? Ее волосы были кокетливо собраны в пучок на ночь; от нее исходил аромат свежести. Взглянула, чмокнула в щеку. В хороших домах неукоснительно соблюдаются некие правила.