— Лучше, чем другие в бюро?

Гашпараца покоробил резкий и надменный тон Штрекара: он боялся, что у женщины пропадет желание отвечать на вопросы.

— Безусловно, — кивнула женщина. — Я знала ее еще девочкой. Когда–то я ведь тоже жила на Гредицах.

Штрекар бросил быстрый взгляд на Гашпараца и коротко спросил женщину:

— Когда?

— Да сразу после войны, вплоть до пятьдесят пятого. У моих родителей там был дом. И, выйдя замуж, я с покойным мужем некоторое время жила там. Вместе с родителями. И потом я не порывала связи с Гредицами. В те времена это было село. Домов было куда меньше. И все друг друга знали. Я знаю и мать Ружицы… Знаю, как тяжко им жилось после смерти отца… Это ведь я устроила Ружицу сюда на работу. Когда умер ее отец, она ушла из школы, поступила на курсы машинописи.

Гашпарац слушал затаив дыхание. История раздвигала границы, картина приобретала более глубокие, живые очертания и все, о чем говорила госпожа Надьж, можно было отчетливо вообразить. Штрекар слушал тоже очень внимательно, хотя было видно, что его распирают все новые и новые вопросы.

— Вы не заметили в ней каких–либо перемен в последнее время? — спросил он.

— Да как вам сказать? Мне кажется, она была несколько нервозна… Мы ежедневно, правда понемногу, разговаривали… Она волновалась — во всяком случае, я так думаю. Может быть, из–за этого паренька, Валента?

— Вы и его знаете?

— А как же! Мне кажется, они иногда ссорились… Должна вам сказать, со мной она не откровенничала на эти темы, хотя, я полагаю, доверяла мне.

— Она ничего определенного не говорила вам о причине своего волнения? Вы ее не расспрашивали?

— Я спрашивала, но она уклонялась от ответа. Сказала как–то, весьма неопределенно, что кое–какие затруднения дома, только тотчас же добавила, что это не касается ни матери, ни сестры… Значит, что–то происходило между ними.

— А вы не предполагаете, что именно?

— Нет.

— Она при вас никогда не упоминала имя адвоката?

— Адвоката?

— Да.

Госпожа Надьж задумалась. На бледном лице вроде бы даже появился слабый румянец, вероятно вызванный беседой. Наконец, после краткого размышления, она сказала:

— Нет, не упоминала.

— Вы слышали такое имя — Филипп Гашпарац?

— Нет. Никогда.

Гашпарацу было неприятно, что его имя используют в качестве основной улики. Но что оставалось делать? Именно из–за этого он и присутствовал здесь.

— Вы допускаете, — неожиданно обратился к госпоже Надьж Штрекар, — что ее мог убить Валент Гржанич?

Женщина была не в силах скрыть возбуждение: на ее щеках уже отчетливо выступили два красных пятна.

— Как можно подумать такое?! Такое и о себе самой не знаешь, а тем более о другом… И все–таки мне кажется, он не из таких. Я думаю, в решительный момент он скорее расплачется. — При этих словах Гашпарац вздрогнул. Мнение женщины показалось ему изумительно точным и в то же время неожиданным. Было похоже, что и Штрекар воспринял слова подобным образом, потому что больше не задавал вопросов и только сказал:

— Спасибо вам. Если что–либо припомните…

С этим они и уехали; расстались на площади Свачича. В конторе Гашпарац сначала заглянул в общую комнату, чтобы поздороваться со стажерами и секретаршей. Потом прошел в кабинет. По привычке он посмотрел на портрет тестя и тут вспомнил о дне рождения тещи. На столе он заметил пакет. Взял его и поглядел на просвет.

В конверте лежал тонкий эластичный четырехугольник. Фотография.

VI

Прежде чем вскрыть конверт, Гашпарац подошел к окну и распахнул обе створки: было солнечно, над смрадом выхлопных газов, где–то в ветвях, щебетали птицы, в толпе прохожих глаз выхватывал то светлый костюм, то легкую рубашку — люди, как всегда, торопили новый сезон. Мальчик–фонтан озорно направлял свою струйку в бассейн у себя под ногами. Гашпарац вздохнул полной грудью, хотя знал, что это бессмысленно: воздуха совсем не было.

Вернувшись к столу, он сел, закурил и принялся рассматривать конверт. На нем крупным, явно женским почерком было написано: Господину Филиппу Гашпарацу, адвокату, и адрес. Слово Загреб было подчеркнуто двумя жирными чертами — так пишет человек, которому приходится часто отправлять корреспонденцию. Об этом же свидетельствовал и почерк. Обратный адрес отсутствовал.

Гашпарац надорвал конверт. Только фотография. Прежде чем обратиться к ней, Гашпарац тщательно исследовал конверт; засунул внутрь палец, ощупал, но ничего не обнаружил.

Тогда он принялся за фотографию. Она была стандартного размера, очевидно девять на двенадцать, черно–белая, выполненная профессионально, вероятно со вспышкой, должно быть, в пасмурную погоду. Все это Гашпарац отметил почти механически, припоминая сведения, полученные им лет пятнадцать назад в фотоклубе студенческого городка. Фотография была сделана в общественном месте. Спустя несколько мгновений Гашпарац сообразил, где именно: в зале ожиданий загребского аэропорта.

На фотографии была изображена Ружица Трешчец.

Филипп Гашпарац устроился поближе к свету и начал разглядывать фотографию. Ружица стояла одна, возле самой стены, в правой руке сумочка, из которой торчало что–то вроде газеты, левая рука в кармане. Она смотрела прямо в объектив, и Филипп впервые увидел ее взгляд.

На этой фотографии она была иной, чем на снимке, висевшем в кухне. Здесь она казалась живой, естественной, не скованной статичной позой. Гашпарац почувствовал, что начинает угадывать в Ружице Трешчец реальную личность, она перестает быть для него размалеванной ретушером куклой или абстрактным, загадочным понятием, о котором каждый рассказывает по–своему. Сейчас адвокат увидел обычную девушку, каких можно встретить на улице, разве что покрасивей других и с более глубоким взором задумчивых глаз, вполне живую и понятную. Ибо та, семейная, фотография производила впечатление просто портрета, например портрета человека, которого мы никогда не знали, хотя он мог быть нам близок: какого–нибудь родственника, который еще до нашего рождения уехал в Америку и там умер. На той фотографии ничто: ни одежда, ни поза — не убеждали нас, что данная особа жила с нами, совсем рядом, что мы ее, может быть, не раз встречали; и поэтому Филиппу столь отвлеченным представился вначале тот факт, что эта девушка зачем–то хранила в своей сумочке номер его телефона.

И вдруг сейчас все обретало ясность и уже казалось невероятным, что девушки больше нет, до того живой виделась она ему. Он изучал каждую деталь на фотографии: простая сумочка, обычный, купленный в магазине плащ, обычные туфли, очень мало косметики, собственноручно устроенная прическа. Ничего не указывало на причину, почему фотография послана именно Гашпарацу, и не давало ключа к разгадке, кто это мог сделать.

Гашпарац взял новую сигарету, помял ее в пальцах, закурил. И стал внимательно изучать все, что окружало Ружицу на фотографии, он делал это медленно, в то же время опасаясь, как бы кто не постучал в дверь и не помешал ему.

На снимке виднелись еще люди — это были пассажиры, спешащие или глазеющие по сторонам в ожидании вылета: чьи–то спины, две женщины с детьми, одна из которых, присев на корточки, поправляла что–то в одежде девочки. Трое мужчин смотрели на Ружицу. Один был лыс, с темным цветом кожи, должно быть иностранец. Камера запечатлела его в тот момент, когда он, по–видимому быстрым шагом проходя мимо девушки, вдруг оглянулся. Другой, довольно полный элегантный блондин стоял в распахнутом плаще, засунув руки в карманы пиджака. У него был широкий галстук с шотландским орнаментом, в зубах сигарета. Он смотрел в сторону Ружицы, но как–то неопределенно, и было не ясно, смотрит ли он на нее или на кого–то рядом с ней. Он производил впечатление досужего человека. Наконец, третий, длинноволосый юноша в джинсовом костюме, в круглых очках, скрестивший на груди руки. Он смотрел на Ружицу открыто, вроде бы даже улыбаясь, и всем своим видом словно пытался ее пародировать. Это все, что Гашпарац мог отметить.