— Я-то еще ладно бы, но вот почему ты с Лили так обращаешься? — заводится она по новой. — С девяти часов ищет тебя, звонит каждые пятнадцать минут!

— Как, она не пошла на концерт?! — не могу я сдержать своего торжества.

— Какой еще концерт? Ты хоть передо мной не прикидывайся дурачком! Девочка звонила мне из дому, я потом еще и с ее матерью, с тещей твоей, поговорила…

Я целую ее снова в благодарность за то, что она мне сообщила. Вот это темпы! Я еще на Лили и жениться не успел, а уж обзавелся, выходит, тещей. Теперь уж, по всему видать, отступать некуда.

Мама, осчастливленная моим возвращением домой, ложится в постель. Я тоже, с той только разницей, что переношу на кровать, рядом с подушкой, телефон.

Ну вот, в кои-то веки я принял горизонтальное положение, упершись глазами в темноту. Господи боже мой, какое же это счастье чувствовать, как из твоего тела улетучивается капля за каплей усталость и сон тихо к тебе подкрадывается, как кошка на мягких своих лапках…

Ровно через три часа я вскочил как ужаленный от резкого телефонного звонка. Спросонья мне не узнать голоса, произносящего вежливо, но настойчиво:

— Мне очень жаль, капитан, что я вынужден вас разбудить. Но такова уж невеселая обязанность дежурного по управлению. Говорит майор Дулгеру.

Теперь-то я узнал его голос.

— Я вас слушаю, товарищ майор.

— С улицы Икоаней звонил некто Онуцан Василе, сосед вашего самоубийцы, его квартира на третьем этаже, как раз под мансардой. Сообщил, что кто-то там ходит, на чердаке… слышен внизу шум и шага… Это его здорово напугало.

Сна у меня уже ни в одном глазу. Я вскакиваю с постели.

— Пошлите за мной немедленно машину! Майор весело смеется:

— А я уже послал ее. За рулем сержант Гаврилиу.

— Позвоните Онуцану, пусть не входит в мансарду ни в коем случае!

— Можете не беспокоиться, — опять смеется майор, — Онуцану серьезный человек, он убежден, что это привидения, а с привидениями лучше не связываться.

Я одеваюсь как по тревоге, в считанные секунды, стараясь не шуметь, чтобы не разбудить маму. Напрасная забота — выходя из своей комнаты, я сталкиваюсь с ней нос к носу. Она полна жалости ко мне:

— Опять вызвали?

— Опять, мама.

— Ни сна, ни отдыха… — печалится она за меня. — Хоть на этот раз не забудь позвонить.

Бедная моя мама! Хоть ради нее мне бы давно нужно привести в дом невестку… Или хоть разок поехать с нею вместе в отпуск… или же взять напрокат машину и съездить с ней куда-нибудь… Ведь никого, кроме меня, у нее нет на всем белом свете. А я только и знаю, что свою работу…

«Дачия» ждет меня на углу, с предусмотрительно распахнутой дверцей. Прежде чем сесть рядом с шофером, я гляжу на окна четвертого этажа — мамино окно освещено, небось глядит мне вслед.

— Полный вперед, Гаврилиу! Жми вовсю на улицу Икоаней!

— Разбудили мы вас?

— Такое уж наше ремесло. Не переживай.

Именно эти слова мы говорим друг другу всякий раз, как он приезжает за мной ночью.

«Если мне повезет, — говорю я себе, — и я застану там его… хоть познакомлюсь…»

Я уверен, что «привидение» и злоумышленник, совершивший нападение на Лукрецию Будеску, — одно и то же лицо. Перед моими глазами как бы прокручивается с бешеной скоростью кинолента: старик Паскару, художник Валериан Братеш, пижон Виски… Тут же я вспоминаю, как мне почудилось, что кто-то подходил к двери мансарды, а потом кинулся вниз по лестнице, боясь, что я его настигну…

«Может быть, надо взять с собой и прокурора, — мелькает у меня в голове. — Впрочем, зачем? Только чтобы и его разбудили среди ночи?»

Резкий поворот на полной скорости прерывает мои мысли. Я открываю глаза. Мимо меня проносится спящий Бухарест, погруженный во тьму осенней ночи. Он сладко спит, город моего детства…

Вот мы и доехали, Гаврилиу знает свое дело. Машина бесшумно тормозит.

— Мне пойти с вами? — спрашивает сержант.

— Не надо, Гаврилиу. Я тебя вот о чем попрошу… Выйди из машины и стой в воротах, будь начеку. Если кто выйдет со двора, ты хватай его без стеснения, ясно? И поглядывай на часы. Если через двадцать минут я не вернусь, поднимешься за мной на мансарду. С черного хода, понял?

— Ясно!

Улица пуста, один осенний ветер гуляет вдоль нее. Да еще скрежет далекого ночного трамвая прорезает дремотную тишину.

Гаврилиу остается в воротах, я же бесшумно проскальзываю во двор. Мое появление заметил лишь бродячий кот, неторопливо спрятавшийся от меня в темный угол.

Я взбегаю по лестнице, стараясь сделать это без лишнего шума. Главное — соблюдать в таких случаях полную осторожность. Не буду врать — мне страшновато, но не настолько, чтобы голова не работала четко и напряженно.

Я прохожу мимо двери Лукреции Будеску. Но останавливаюсь возле нее, сам не зная, с какой целью. Прислушиваюсь… смешно думать, чтобы я мог что-нибудь услышать сквозь толстую дверь. Я продолжаю путь, и, по мере того как приближаюсь к мансарде, становится ясно, что дверь в нее полуоткрыта: свет, падающий изнутри, отражается на стенах огромной, с прямыми углями буквой «С». Я замираю. Слышно, как бешено стучит мое сердце. Значит, печать с двери была опять сорвана, дверь была отперта ключом, и ключ остался в замке… Я убежден, что он не успел еще уйти из мансарды. В противном случае он бы погасил свет. Вспоминаю слова Григораша: «Преступник неопытен, но изобретателен».

Я снимаю с ног туфли, остаюсь в одних носках. Последние ступеньки одолеваю по-кошачьи бесшумно. Дохожу до двери, останавливаюсь на миг. Из-за нее слышны чьи-то шаги, потом шаги замирают. Меня охватывает короткая и резкая радость — повезло, я поймал его!.. Я решаю не распахивать с грохотом дверь, крича «руки вверх!», тем более что при мне нет никакого оружия, а легонько ее толкнуть ногой и проскользнуть бесшумной тенью вовнутрь, тогда преступник лишится чувств от неожиданности и страха.

Сказано — сделано. Приоткрываю тихонечко дверь и замираю на пороге. Картина, которая представилась моим глазам, пригвождает меня к месту.

У низенькой кровати Кристиана Лукача, спиною к двери, стоит на коленях какая-то женщина. Я узнаю ее по платью — это Лукреция Будеску. На кровати под зеленым покрывалом угадываются формы, похожие на человеческое тело. А там, где бы должна быть голова этого тела, лежит на подушке портрет Петронелы Ставру. Во мне просто-таки леденеет кровь от этого зрелища… У изголовья постели, по обе стороны портрета Петронелы, — две зажженные свечи. И перед ними коленопреклоненная, причитающая без слов, без слез Лукреция Будеску. Эта картина тут же заставляет меня вспомнить о диагнозе, который поставила Лукреции возлюбленная покойного Лукача, и я прихожу в себя. Лукреция Будеску не услышала, как я вошел. Она горько причитает над «трупом» соперницы. А самый «труп» — это несколько уложенных в длину под покрывалом подушек. «Преступник неопытен, но изобретателен», — вновь вспоминаю я, на этот раз с улыбкой.

Я подхожу к Лукреции. Наконец она заметила мои ноги рядом с собою. Она поднимает на меня глаза, и я встречаюсь с ее взглядом. Вопреки моим ожиданиям — ни следа страха в нем, словно бы я все время был здесь. Я не уверен, узнает ли она меня… несколько мгновений она не сводит с меня мутного взгляда, потом с трудом поднимается с колен. У нее взволнованное, изможденное лицо, губы едва слышно шепчут:

— Умерла… Я убила ее!..

Я спрашиваю тоже шепотом:

— За что?

— За то, что она убила моего Кристи… Он был мой! Я тридцать четыре года его ждала. А она убила его, моего любимого… — Она переводит взгляд на портрет Петронелы и продолжает: — Она ревновала его ко мне. Кристи на нее и не смотрел, только одну меня видел… А она узнала, что мы решили тайно обвенчаться и бежать…

— Куда бежать?

Лицо ее обезображено ненавистью, едва слышно опа шепчет сквозь зубы: