Оказывается, он прошагал почти весь квартал, сам того не заметив. Он перешел на другую сторону улицы. Лицо его было мокрым от дождя — холодного, назойливого дождя, который моросил уже давно. Он опустил глаза и увидел свой заляпанные глиной туфли на мокром асфальте, в котором отражались уличные фонари.

Он прошел, все так же уставившись в землю, еще несколько метров, пока не наткнулся на знакомый выщербленный кусок тротуара перед домом. Стал медленно подниматься по мраморным ступеням. Их было ровно тридцать девять, он хорошо это знал, тридцать девять ступеней до третьего этажа. Он видел свои ноги, тяжело переступавшие с одной ступеньки на другую, потом перестал их видеть: лампочка на площадке между вторым и третьим этажами не горела. Света не было и выше. Он продолжал подниматься в темноте, слыша, как стучат по лестнице его каблуки.

Подойдя к дверям квартиры, он нащупал ключ в кармане отсыревших брюк; его пальцы коснулись холодной гладкой поверхности, извлекли ключ из кармана и, несмотря на кромешную темень, сумели едва ли не с первого раза попасть в замочную скважину.

В квартире тоже было темно. Он захлопнул дверь, опустил собачку и направился в свою комнату. Когда он зажег свет, его лицо на миг исказила усталая гримаса. Он выглянул в окно, но никого не увидел: улица была по-прежнему пустынна. Отойдя от окна, он некоторое время расхаживал из угла в угол под тиканье часов, стоявших рядом с кроватью на тумбочке. Там же лежало несколько книг. Скромную обстановку комнаты дополняли зеркало и небольшой платяной шкаф.

Он лег на кровать, заложил руки за голову; его лихорадило. Он весь продрог и вдобавок был измотан бессонной ночью. Час назад он попытался уснуть, но какая-то непонятная, неодолимая сила подняла его с постели, заставила снова одеться и выйти под дождь, чтобы позвонить по тому телефону.

Он взглянул на часы — они показывали почти три, а в пять ему нужно было идти на работу. Он боялся уснуть, хотя был настолько утомлен и все мышцы у него так болели, что он не мог даже закрыть глаза и расслабиться. Протянув руку, он взял с тумбочки пачку сигарет, открыл ее: она была пуста. Рука его вновь опустилась на постель, он глубоко вдохнул холодный, прокуренный воздух комнаты. В это мгновение ему послышался тихий свист с улицы.

Одним прыжком он вскочил с кровати и высунулся в окно: на улице по-прежнему не было ни души. Где-то, по-видимому выше этажом, заплакал ребенок.

Он вновь улегся. Его взгляд бессмысленно блуждал по комнате, пока не остановился на остроносых туфлях, выпачканных красноватой, теперь уже подсохшей глиной. Он с трудом сел, снял их и вновь рухнул на постель, уткнувшись лицом в подушку.

Он лежал так довольно долго, стараясь не слышать плача ребенка, стараясь не думать, всеми силами борясь со сном. Он повторял про себя, что ему нельзя спать, что надо встать, выпить кофе, глотнуть свежего воздуха из открытого окна и постараться не вспоминать тот голос.

Прошло довольно много времени. Мало-помалу его мышцы, напряженные, словно окаменевшие, начали расслабляться, а прерывистое дыхание стало более ровным. Он закрыл глаза, и детский плач начал вдруг удаляться, стихать, его перекрывал тот голос, который что-то кричал ему; теперь он слышал одновременно и детский плач, и тот голос, слившиеся в одном крике, плач и голос, все больше и больше удалявшиеся от него.

И что они кричали, он уже был не в состоянии разобрать.

Тяжелый «ГАЗ» медленно въехал на стоянку и остановился в нескольких метрах от деревянной будки сторожа, в которой горел свет, хотя внутри никого не было видно.

Сеял мелкий надоедливый дождь, обычный для этого времени года, когда начинают дуть северные ветры. Шофер вылез из кабины, засунул руки в карманы кожаной куртки и зашагал к будке.

— Эрасмо, — позвал он. Потом повторил: — Эрасмо.

Ветер шелестел бумажками на дворе автобазы, погруженной в темноту. Шофер зашел в будку. Там никого не было, но он обрадовался, заметив на столике рядом со стопкой бумаг, придавленных телефоном, термос с кофе. Налив себе немного прямо в крышку, он сделал несколько неспешных глотков. Затем вновь завернул крышку термоса и тут только заметил, что телефонная трубка снята. Он прижал ее к уху и произнес: «Слушаю». Ответа не последовало. Шофер легонько постучал по рычагу, но гудка не было. Тогда он положил трубку на рычаг.

Закурив, шофер вышел из будки, но едва успел прикрыть за собой дверь, как услышал позади себя какой-то звук. Вздрогнув, он замер на месте, потом резко обернулся. Ему потребовалось несколько секунд, чтобы сообразить, что это хлопает на ветру отклеившийся от дощатой стены угол плаката. Он перевел дыхание и снова окликнул, на этот раз погромче: «Эрасмо!» Но и теперь никто ему не ответил. Он поднял воротник куртки, быстро направился к грузовику, открыл дверцу и сел за руль. Посигналил.

Резкий гудок нарушил ночную тишину. Ответом было лишь глухое эхо, прокатившееся по автобазе.

Шофер достал фонарик, снова вышел из машины и, поколебавшись, начал обходить длинные ряды грузовиков. Узкий луч света словно сметал тени с мокрого асфальта.

Вскоре шофер остановился у другого строения, гораздо более внушительного, чем будка сторожа. Это был склад, приоткрытая дверь которого медленно раскачивалась на ветру.

Внезапно он услышал поблизости какой-то шорох, как будто кто-то полз по асфальту. Он быстро направил фонарик в ту сторону и увидел неясную тень, скользнувшую под грузовик. Он снова посветил туда: это была собака. Она была ранена и чуть взвизгивала, поджимая под себя лапы и, видимо, уже агонизируя. Животное истекало кровью, двигалось с трудом и только смотрело на человека блестящими красноватыми глазами.

Шофер поежился и пошел к складу. На пороге он остановился и направил фонарик внутрь. Луч света скользнул по полкам с запчастями, по рядам автомобильных покрышек, по канистрам с машинным маслом. Сильно пахло не то керосином, не то бензином, он никак не мог разобрать. Наконец он начал медленно продвигаться вперед, освещая углы фонариком.

И вдруг застыл на месте, похолодев от ужаса. Что-то словно оборвалось у него внутри, он сдавленно вскрикнул: рядом с канистрой он увидел сторожа.

Эрасмо Суаснабар лежал, распростершись на полу. Он был мертв.

В предрассветных сумерках «фольксваген» лейтенанта Эктора Романа въехал во двор автобазы Бехукаля и остановился рядом с санитарной машиной и двумя полицейскими «альфами» — их «мигалки» были включены и отбрасывали вокруг синеватый свет.

Фигуры сотрудников следственно-технического отдела мелькали между будкой сторожа и складом, уже ярко освещенным. Чуть поодаль несколько шоферов, которым предстояли ранние рейсы, с любопытством наблюдали за происходящим, покуривая и вполголоса переговариваясь между собой.

Лейтенант Роман вышел из машины и взглянул на небо: оно было затянуто плотными сероватыми облаками, не предвещавшими никаких перемен к лучшему.

Подошел сержант Мигель Сьерра.

— Где это? — спросил Роман.

— Там... — Сьерра кивнул в сторону склада.

Они молча вошли внутрь. Там уже находились трое экспертов, осматривавшие и фотографировавшие место происшествия. Осторожно перешагнув через какие-то банки, Роман и Сьерра приблизились к телу сторожа.

Сержант присел на корточки перед трупом. Роман молча встал рядом и принялся разглядывать убитого. Это был крепкий широкоплечий мулат с короткой и мощной шеей. Ему было, вероятно, уже за пятьдесят, хотя любой, взглянув на него, сказал бы, что в силе и ловкости покойный вряд ли уступал молодым. Сторож лежал, уткнувшись лицом в груду ветоши, пропитавшейся почти черной кровью. На затылке у него была большая вмятина, в центре которой зияла глубокая запекшаяся рана.

Сьерра вновь прикрыл тело, выпрямился во весь рост, отряхнулся и сообщил: