Потом Кольцов довольно подробно описывает свое пребывание в Испании, делая акцент на вредительской работе советских военных советников. Например, главный военный советник Григорий Штерн «не раз заявлял, что эта война обречена на неудачу, и он сделает все от него зависящее, чтобы войну прекратить».

Став на этот путь, Кольцов уже не может остановиться. Особенно сильно досталось комбригу Павлову, который за боевые отличия в Испании был удостоен звания Героя Советского Союза. (Это тот самый Дмитрий Павлов, который в первые дни Великой Отечественной войны командовал Западным фронтом, а затем, якобы за допущенные просчеты, был расстрелян по личному указанию Сталина.)

«Командуя танковой бригадой, Павлов зарекомендовал себя как разложившийся в бытовом отношении человек, — пишет Кольцов. — В разгар боев в районе реки Харама, что под Гвадалахарой, он вместе с испанскими командирами устроил безобразную попойку. В результате танки не оказались в нужном месте, что привело к потере важных стратегических позиций. Знаю также, что руководимый Павловым штаб танковых частей присваивал себе излишки жалованья и эти суммы тратились на кутежи и попойки».

Пригвоздив таким образом к доске позора будущего Героя Советского Союза, а также сменившего его Грачева и еще целый ряд советских советников в генеральском звании, но памятуя о том, что самокритика — один из основных элементов партийносоветской жизни, Кольцов затачивает карандаш и с большевистской прямотой берется за себя.

«Что касается меня, то я принимал самое активное участие во вражеской работе, занимался разлагающей деятельностью как среди испанских, так и среди советских работников, развивая в них скептическое отношение к исходу войны. А испанской интеллигенции в провокационных целях постоянно указывал на необходимость полного уничтожения церквей и священников, что сильно озлобляло простое население».

Затем следует традиционная для такого рода документов концовка, но с куда более зловещими формулировками.

«Таким образом, я признаю себя виновным:

1. В том, что, будучи завербованным Радеком, с 1932-го по конец 1934 года передавал шпионскую информацию германским журналистам.

2. В том, что покрывал и содействовал М. Остен в ее связи с английскими шпионскими элементами в среде немецких эмигрантов.

3. В том, что, будучи завербован Мальро и Оренбургом, сообщал им шпионские сведения для французской разведки.

4. В том, что, будучи в 1936—1937 годах в Испании, оказывал содействие американскому шпиону Луи Фишеру и сообщал ему шпионские сведения о помощи СССР Испании».

Жуть берет от этих признаний! Неужели Михаил Ефимович не понимал, что, давая такие показания, подписывает себе смертный приговор?! А ведь совсем недавно, беседуя с братом, он недоумевал, почему это командармы, герои Гражданской войны и старые партийцы, едва попав за решетку, мгновенно признаются в том, что они враги народа, шпионы и агенты иностранных разведок.

И действительно, почему? Неужели только потому, что не могли выдержать пыток? Едва ли, ведь среди них были люди, которые прошли пыточные камеры царских тюрем, и на каторгу ушли, не выдав товарищей. А тут — что ни дело, то просто лавина имен, фамилий, эпизодов и совершенно нелепых признаний.

Что касается Кольцова, то несколько позже мы поймем, почему он выбрал именно такую линию поведения. Единственное, чего он не учел, так это зловещего росчерка красного карандаша, приказывающего арестовывать, а то и уничтожать, всех, кто упомянут в том или ином деле. А ведь Кольцов назвал так много имен, что служакам с Лубянки ничего не оставалось, как, получив одобрение руководства, выписывать ордера на аресты.

И еще... По совершенно непонятной причине Михаил Ефимович не сказал ни одного доброго слова ни об одном из упоминавшихся им лиц.

Неужели его окружали одни негодяи, мерзавцы и проходимцы? Неужели у него не было друзей, которых он уважал, любил и почитал?

Справедливости ради надо сказать, что и о самом Кольцове далеко не все отзывались положительно. Сотрудницы «Правды» отзывались о нем как об известном бабнике и разложенце, не пропускавшем ни одной юбки. Известный в те годы журналист Гиршфельд рассказал о встречах Кольцова с сыном Троцкого Седовым, который давал ему директивы по контрреволюционной деятельности не только в Испании, но и в Советском Союзе.

А Наталья Красина, до ареста работавшая в «Правде», заявила: «Кольцов известный бабник и разложенец в бытовом смысле. Об этом все знали, так как помимо двух жен, которых пригрел в “Правде”, он не пропускал ни одной девушки и ухаживал по очереди за всеми нашими машинистками».

Не стал молчать и арестованный к этому времени Исаак Бабель, который заявил о связях Кольцова с Мальро отнюдь не по творческой, а по чисто шпионской работе.

Но самые поразительные показания дал Николай Ежов, тот самый Ежов, который уничтожил десятки тысяч людей, а потом сам оказался за решеткой, и затем в руках палача. Следователь спросил бывшего руководителя НКВД о том, кто был связан с его женой по шпионской работе. И вот что ответил Ежов: «На это я могу высказать более или менее точные предположения. После приезда журналиста Кольцова из Испании очень усилилась его дружба с моей женой, которая, как известно, была редактором “Иллюстрированной газеты”. Эта дружба была настолько близка, что жена посещала его даже в больнице во время его болезни. Я как-то заинтересовался причинами близости жены с Кольцовым и однажды спросил ее об этом. Вначале жена сказала, что эта близость связана с ее работой. Я как-то спросил, с какой работой — литературной или другой? Она ответила: и той и другой. Я понял, что моя жена связана с Кольцовым по шпионской работе в пользу Англии».

Вот так-то! Если нарком внутренних дел и его жена — шпионы, то что уж тут говорить о простых смертных. Шпионы — все, вся страна поголовно. Просто одни уже разоблачены и, само собой, признались в этом, а другие ждут своего часа.

Такое вот было время, так тогда жили...

Целый год продолжалось следствие по делу Михаила Кольцова — случай по тем временам беспрецедентный, обычно управлялись за два-три месяца. 15 декабря 1939 года Михаилу Ефимовичу было предъявлено обвинительное заключение, а 1 февраля 1940-го состоялось закрытое заседание Военной коллегии Верховного суда СССР. Председательствовал на заседании один из самых зловещих субъектов тех лет — Ульрих.

Передо мной — протокол этого заседания. Само собой разумеется, он имеет гриф «Совершенно секретно» и отпечатан в одном экземпляре.

— Признаете ли вы себя виновным? — задал Ульрих формальный, и ничего не решающий, вопрос.

И тут судей ждал большой сюрприз! Протокол есть протокол, эмоции в нем не отражены, но можно себе представить, как говорил Кольцов и как слушал Ульрих. Не могу не привести выдержку из этого секретного документа.

«Подсудимый ответил, что виновным себя не признает ни в одном из пунктов предъявленных ему обвинений. Все предъявленные обвинения им самим вымышлены в течение 5-месячных избиений и издевательств, и изложены собственноручно. Весь

2-й том собственноручных показаний он написал по требованию следователя. Все показания он дал исключительно под избиением. Отдельные страницы и отдельные моменты являются реальными, но никому из иностранных журналистов он не давал никакой информации. С Луи Фишером встречался, но никогда не имел с ним антисоветской связи и в своих показаниях все выдумал. С Радеком тоже встречался, но не по антисоветской линии, а все показания дал исключительно под избиением.

Все показания, касающиеся Марии Остен, Андре Жида, а также вербовки в германскую, французскую и американскую разведки также вымышлены и даны под давлением следователя.

В предоставленном ему последнем слове подсудимый заявил, что никакой антисоветской деятельностью не занимался и шпионом никогда не был. Его показания родились из-под палки, когда его били по лицу, по зубам, по всему телу. Он был доведен следователем Кузь-миновым до такого состояния, что вынужден был дать показания на совершенно невинных людей и признаться в работе на любые разведки мира. Все это—выдумка и вымысел. Все его показания могут быть легко опровергнуты, так как никем не подтверждены.