Начиная с пенталогии «Назад к Мафусаилу» Шоу, наконец, обращается к роли собственного образа в искусстве. «Искусство является волшебным зеркалом, в котором вы заставляете невидимые мечты отражаться в видимых образах. Зеркало нужно вам для того, чтобы видеть собственное лицо; произведения искусства нужны вам для того, чтобы увидеть свою душу». Иными словами, роман представляет собой вид зеркала мечты, в котором писатель пытается найти отражение собственного я. Вывод проповедника искусства у Шоу звучит: «Вы сможете создать только самого себя».

Теперь, переходя к практике, ответом любого так называемого писателя на первый поставленный нами вопрос «Кто я есть?» становится ответ на вопрос «Кем я хочу стать?». Иными словами: если он, подобно доброй фее, превратившей Золушку в принцессу, обладает силой волшебного преображения, то с кем ему себя идентифицировать? С Юлием Цезарем, Леонардо да Винчи, Колумбом, Шекспиром, Генри Ирвингом, Джеком Дэмпси, Чарли Чаплином? Это звучит, как шарада; но на самом деле, это первый необходимый шаг на пути к творчеству.

Разумеется существует тысяча способов, как использовать собственный образ. В «Неуживчивом социалисте» Шоу применяет его более непосредственным образом: он проецирует идеальный вариант самого себя. Фредерик Ролф, маргинальный гомосексуалист, страдавший паранойей, задает себе вопрос: «Кем бы я хотел стать?», и отвечает: «Римским папой». В результате возникает роман «Адриан Седьмой». В «Войне и мире» Толстой разделяет свой образ на два диаметрально противоположных характера, раскрывая его одновременно в Пьере и князе Андрее. В «Преступлении и наказании» убийца Раскольников представляет собой часть души своего создателя, Достоевского, но это вовсе не означает, что Достоевский когда-либо убивал или же хотел стать убийцей. Наконец, достигнув ясности собственного образа, автор может сохранить его и вне своего произведения. Так, образ самого Флобера представлен в его «Госпоже Бовари»; но «Госпожа Бовари» могла быть написана исключительно человеком, посвятившим себя литературному творчеству, подобно монаху, давшему обет безбрачия. Она не могла быть создана человеком, лишенным могущества собственного образа.

Студенты были восхищены идеей образа самого себя, равно как и озадачены ею. Один из них спросил меня: «Как вы можете прийти к образу самого себя, если у вас нет чувства собственного призвания? Я имею в виду то, что вы встаете утром потому, что знаете: вам надо идти на занятия. И вы идете на занятия, потому что знаете: вам нужен аттестат, чтобы найти хорошую работу, и вы являетесь членом общества, где идет конкурентная борьба. Но это не является вашим призванием. Это навязано вам извне». Это было хорошее замечание, и я понял по реакции остальных, что они точно знали, о чем идет речь. Я попытался ответить на этот вопрос тем, что каждый из нас обладает неким призванием, даже если оно полностью состоит из повседневной рутины и привычек. Каждый из нас чего-то хочет. Только вы сами в состоянии взглянуть в лицо будущей смерти, чтобы доказать, что обладаете необычайно сильной жаждой жизни. В критические моменты невидимое призвание всплывает над волнами, подобно чудовищу из Лох-Несса. Проблема состоит в том, чтобы вытащить его наружу. А это уже задача творчества и настоящей литературы. И чтобы помочь себе сделать это, вы пишете романы.

Но студент не унимался. «Я хотел бы стать писателем, но я не уверен, что написание романа имеет такое большое значение. Если я приму участие в антивоенном марше, то это, возможно, даст какой-то практический результат. А если вы пишете рассказ, то всем понятно, что это всего лишь ваше воображение. Еще ни один роман не имел для жизни никакого значения ...».

Это показалось мне одним из величайших заблуждений. История романа насчитывает едва ли два с половиной века. Но за это время она внесла существенные изменения в сознание цивилизованного мира. Мы говорим о том, что Дарвин, Маркс, Фрейд изменили облик западной цивилизации. Но влияние романа было намного более огромным, чем всех их вместе взятых

Итак, памятуя о том, что ни один писатель не должен преуменьшать значение своего труда, позвольте завершить на время наше обсуждение механики творческого процесса и обратиться пока к необычной истории романа.

ГЛАВА ВТОРАЯТворцы душ

Утром 6 ноября 1740 года на книжных лавках церковного двора у Собора Святого Павла по улице Патерностер и возле Малой Британии появилась книга — роман в двух томах, озаглавленный «Памела, или Вознагражденная добродетель». Никто из открывших эту книгу в тот день не мог предположить, что держит в руках одно из самых революционных произведений своего времени. Стиль книги не отличался ничем необычным: она была написана формальным, безыскусным языком:

«Дорогие отец и матушка,

Спешу поделиться с вами тем великим несчастьем, что постигло меня, и делаю это, желая облегчить свое страдание. Несчастьем стала смерть моей доброй леди от той болезни, о которой я сообщала прежде, и утрата ее заставила всех нас пребывать в великой скорби; она была милой доброй леди, всегда оставаясь любезной ко всем нам — верным ее слугам... Но, увы, на все воля Божья!»

И далее:

«... Я не в праве обременять своих милых родителей скорым возвращением домой, налагая на них неблагодарные путы! Ибо мой господин сказал, обращаясь к нам: «Я позабочусь о всех вас, мои добрые горничные. В том числе о Вас, Памела» (и взял меня при этом за руку; да, на глазах у всех он взял меня за руку), «ибо ради моей милой матушки я стану вашим другом, а вы возьмете на себя обязанности по уходу за моим гардеробом». Да благословит его Господь!..»

Но уже из постскриптума к письму становятся понятными истинные намерения молодого господина:

«От страха я едва не лишилась чувств; ибо теперь, как только я свернула это письмо, сидя в туалетной комнате покойной леди, ко мне вошел мой молодой господин! Как я испугалась!»

Внезапно он настаивает на том, чтобы она дала ему прочитать свое письмо, затем осыпает девушку любезностями, заставляя смущаться и трепетать ее душу.

Еще ни разу жители Лондона не читали ничего подобного. Разумеется, до «Памелы» им были знакомы такие романы, как «Дон Кихот», «Робинзон Крузо», включая сомнительные поделки миссис Афры Бен. Но все они были большей частью плутовскими романами, «правдивыми историями», рассказами из жизни воров и бродяг или зачастую описаниями чьих-либо путешествий. «Памела» же рассказывала обычным языком об обычных вещах. Уже с первой страницы прочитанного письма читателя охватывает потаенное желание узнать, соблазнит ли молодой господин девушку. И автор, не прерывая свойственного ему нравственного тона, стремится всячески удовлетворить это желание, детально описывая все попытки сквайра Б. овладеть Памелой. В своем Двадцать пятом письме девушка рассказывает о том, как, оказавшись раздетой, она была схвачена сквайром Б., который, выскочив из чулана, повалил ее на постель. На этот раз ее спасло присутствие домашних слуг. Но под предлогом отъезда девушки домой развращенный сквайр посылает ее в свой загородный дом, где прибегает к услугам сводни. Наконец, он пытается изнасиловать девушку, и сводня помогает ему в этом; но он останавливается, заметив, что жертва бьется в конвульсии. Впечатление, которое могли произвести сцены реального сексуального акта на читателя восемнадцатого столетия, сравнимо разве что с солнечным ударом, — чувством, наподобие того, что два века спустя произвели романы про Джеймса Бонда.

Автор «Памелы» использовал один из гениальных и вечных мелодраматических сюжетов. Но кем был сам автор? На титульном листе книги не было никакого имени. Спустя несколько недель слухи разнесли по всему Лондону имя пятидесятилетнего типографщика Сэмюэла Ричардсона. Все подозрения пали на него. Семнадцатилетним юношей получив торговое образование, Ричардсон женился на дочери своего хозяина, а затем стал владельцем его типографии, превратившись в преуспевающего состоятельного буржуа. Друзья отзывались о нем, как о графомане-дилетанте; но никто не мог поверить, что этот человек обладает серьезной творческой силой, способной создать такое самостоятельное произведение, как «Памела».