На самом деле события разворачивались следующим образом: один из издателей попросил Ричардсона написать поучительную книгу в эпистолярной форме, которая рассказывала бы, как следует составлять векселя кредиторам, выражать соболезнования и т.п. Справившись с заданием, Ричардсон ощутил в себе внезапный поток творческой фантазии. Он взялся за сочинение писем отвергнутых женщин своим неверным любовникам, сердобольных отцов своим дочерям, живущим в большом городе... В связи с этим он вспомнил одну историю, которую слышал еще в годы своей юности; в ней рассказывалось о добродетельной служанке, успешно противостоящей всем поползновениям со стороны своего господина и в конце концов ставшей его женой. Вполне вероятно, что Ричардсон мог изложить эту историю еще в «Полезных письмах», пока не осознал ее важность как прекрасного литературного материала. К написанию «Памелы» он приступил 10 ноября 1739 года. Первоначально он хотел ограничиться объемом в три или четыре тысячи слов, но по мере увеличения рукописи и его собственной заинтересованности этой историей, стало ясно, что книга превратится в серьезный роман. 10 января 1740 года — спустя почти два месяца — он закончил свое произведение объемом в двести тысяч слов. Выход романа в свет в ноябре сделал Ричардсона самым известным писателем в Англии, а книгу — первым «бестселлером».

В 1741 году завершив свое шествие по Англии, «Памела» перешагнула на континент. К вящему своему удивлению и удовольствию, Ричардсон был провозглашен великим моралистом-реформатором и уникальным литературным гением. Некоторые дамы, разумеется, выражали свои сомнения по поводу достоверности сцены изнасилования, но в целом, было очевидно, что все удовлетворены высоким нравственным содержанием книги. Редким художественным чутьем Ричардсон сумел создать верное сочетание реалистичности сексуальной сцены и морализаторства.

Как и водится, вслед за похвалой последовала критика. Множество менее удачных собратьев Ричардсона по перу нашли в его книге двойственную позицию. С одной стороны, священники с церковных кафедр по праву могли восхвалять «Памелу», сравнивая ее добродетель разве что с библейскими рассказами. Но, с другой стороны, речь идет вовсе не о вознагражденной добродетели; напротив, вознаграждение получила настойчивость Памелы в умении продать собственную девственность ценой, ни в коем случае не меньшей брака. Так можно ли называть добродетелью столь коммерческий расчет? Слава писателя вновь вернулась на родной остров, приобретя теперь черты весьма нелестной пародии под названием «Шамела» (по всей вероятности, принадлежавшей перу Генри Филдинга), в которой Памела была разоблачена как женщина, в действительности лишенная каких бы то ни было моральных принципов, а сквайр Б. предстал жертвой интриги, направленной на то, чтобы связать его узами брака. (Более поздняя пародия Филдинга под названием «Джозеф Эндрюс» была более конструктивна и по праву стала классикой жанра; на этот раз речь шла о брате Памелы Джозефе, защищавшем собственную добродетель от нападок ненасытной леди Буби). Литературный мир Лондона был одержим «Памелой», и серия книг, озаглавленных «Анти-Памела», была лишь частью литературного ремесленничества начала сороковых годов восемнадцатого века.

Однако нападки, сатиры и пародии лишь усилили популярность книги. Ричардсон приступил к написанию продолжения романа, в котором Памела узнает о неверности своего мужа, но в результате прощает его, и все заканчивается сценой примирения. Новый роман шел нарасхват, ничуть не уступая в этом своему предшественнику и доказывая тем самым, что сексуальные сцены не были тем единственным, что искал в нем читатель. Отзывы посыпались с новой силой. Доктор Джонсон высказал мысль о том, что Ричардсон «расширил знание о человеческой природе», а Дидро говорил, что «Памела» заставляет его в действительности переживать события, описанные в романе, — комментарий, который как ничто лучше объясняет популярность Ричардсона.

Теперь, с высоты двадцатого столетия мы можем сказать, что даже самые убежденные поклонники Ричардсона не смогли уловить неординарность его творческого достижения. Доктор Джонсон, будучи в высшей степени расположен к Ричардсону, в ответ на то, что этот пожилой владелец типографии мог бы стать одним из величайших новаторов в истории литературы, наверняка разразился бы своим рычащим брюзжанием («Ваши чувства, сэр, идут Вам больше, нежели Ваш ум.»). Однако сегодня мы можем говорить о значении Ричардсона не как писателя, расширившего наши познания о человеческой природе, — совсем нет, — но как писателя, освободившего человеческое воображение.

Теперь, погружаясь в цвета наших телевизионных экранов и переносясь через пространство вплоть до Самарканда — или даже до Луны, — мы практически не имеем реального представления о том, что значило родиться три или четыре столетия назад. Произнося слова «Англия Шекспира» или «Лондон Джонсона», мы воскрешаем в нашем воображении разноцветные картинки с торговыми судами на Темзе и многочисленными тавернами и кофейнями на берегу. На самом деле главной характеристикой жизни в то время была ее абсолютная монотонность. Представления об этом мы можем получить отчасти из тех русских романов девятнадцатого века, которые описывали жизнь в маленьких деревнях и заштатных городках, где, казалось, ничего не происходит; этот образ ближе к истинной Англии Шекспира. Разумеется, в ней существовали театры, но лишь в крупных городах. В ней были книги — и даже романы, но лишь богатые люди могли себе позволить их купить; и, наконец, большинство людей было просто неграмотно. Большинство людей жило и умирало, будучи не в силах заглянуть за пределы той повседневной рутины, в которой существовали их родители и предки. С рождения они находились за огромной стеной, не будучи в состоянии увидеть то, что творилось за ее пределами.

Стандарты образования постепенно менялись; все большее количество людей обучалось грамоте. Но по-прежнему читать было практически нечего. Отчасти это объясняет огромную популярность журнала «Зритель», который Аддисон и Стил начали — ежедневно — выпускать в свет в 1711 году. Это не было ежедневным изданием в современном смысле этого слова; бросалась в глаза постоянная смена новых сюжетов. Но это уже было прорывом в общении людей; сразу несколько тысяч англичан внимали одному единственному голосу, обращенному к ним во время утреннего кофе или за кружкой теплого эля. Наибольшую популярность у читателей «Зрителя» получили истории, рассказанные от лица старомодного и рассеянного сквайра сэра Роджера де Коверли. Они были выдержаны в спокойных тонах; речь шла в них о повседневных заботах сквайра, о его отношениях со слугами и арендаторами. Создатели этого образа наделили его чертами добродушного сельского консерватора, с позиций которого можно было обсуждать проблемы морали и общественного долга. Ко всеобщему удивлению, этот образ стал наиболее популярным у читателей «Зрителя», которые требовали от него все новых рассказов. Аддисон и Стил сделали для себя то же открытие, что и любой телевизионный продюсер современности: люди обожают рассказы о повседневной жизни, поскольку легко способны «отождествить» себя с их действующими лицами. В действительности, Аддисон и Стил заложили основы современного романа.

Большинство авторов отдают эту славу Даниэлу Дефо, чей «Робинзон Крузо» вышел в свет восемь лет спустя, в 1719 году. Однако «Робинзон Крузо» принадлежит скорее к более ранней традиции плутовских романов в духе «Лазарильо де Тормеса» и «Дон Кихота». Кроме того, Дефо был в большей степени журналистом, нежели литератором-первопроходцем: прототипом его Крузо был Александр Селькирк, реальный моряк, оказавшийся на необитаемом острове, права на описание жизни которого были приобретены Дефо за несколько крон. Однако успех «Крузо» доказывает, что читатель того времени уже был подготовлен к появлению романа. И если бы не пиратское издание «Крузо», сделанное вскоре другим издателем, его роман принес бы Дефо целое состояние.