— Ну что же, ради бога… — пожал плечами Утесов.

Подписание книги планировалось мною на конец беседы, после того как мы поговорим, составим друг о друге приятное мнение, и надпись на книге станет как бы прощальным дружественным жестом. Теперь я использовал этот жест, чтобы выиграть несколько минут. Беседа, таким образом, начиналась с конца.

Пока Утесов искал авторучку и подписывал книгу, я успел собрать рассыпавшиеся по сафьяну старые батарейки и водворить их на прежнее место, в магнитофон. Я вновь нажал кнопку в тот миг, когда Леонид Осипович поставил точку.

Слава богу! Кассета завертелась!

— Послушайте, что я написал, — сказал Утесов, держа перед собою книгу на отлете. — «В каждой хорошей библиотеке должна быть хотя бы одна плохая книга. В вашей пусть будет — моя». Как? Ничего?

— Что вы… — льстиво улыбнулся я, давая понять, что я иного мнения о книге, а также оценил шутку. Интервью началось.

Все-таки интервью — это дикая вещь, если вдуматься! Беседуют два незнакомых человека. Один из них — тот, который манипулирует магнитофоном, — знает наперед не только вопросы, но и ответы. Ответы, желательные редакции. Он бы и сам сочинил весь диалог, не утруждая собеседника и не опустошая командировочный фонд редакции, но правила игры требуют обоюдной пытки. Интервьюируемый обычно ежится от дурацких вопросов, которыми его волей-неволей загоняют в нужные рамки, и, если он человек вежливый, пытается как-то помочь репортеру изобразить себя в каноническом ключе.

Каноны изображения Утесова были мне хорошо известны благодаря его выступлениям по телевидению и публикациям. Заинтересованный разговор о современной легкой музыке — Дунаевский, Лебедев-Кумач — музыкальный вкус — работа над собой — «трех лет от роду я пел арию Ленского» — и немного одесского юмора. Поэтому, не утруждая себя, а скорее из-за подлого поведения магнитофона, я покатил беседу по наезженной колее.

— Леонид Осипович, молодежи интересно знать ваше мнение о современной легкой музыке. В частности, о вокально-инструментальных ансамблях. Что вы можете о них сказать?

Откуда у меня бралась уверенность, что интересно молодежи, а что — нет, я не знаю. Нелепость своих вопросов я обнаружил позже, когда расшифровывал записанные кассеты и одновременно со стыдом осознавал универсальный закон: человек склонен играть роль, которая ему навязана. Для Утесова я был в тот момент не слишком профессиональным репортером, мягко говоря. И я, вопреки своему желанию и стремлению к «свободной, непринужденной беседе», стал играть эту роль. Я подсовывал Утесову микрофон и сосредоточенно сдвигал брови, слушая ответ. Я также усердно кивал головой, показывая, что понимаю, о чем идет речь.

— Среди них есть очень милые, — как бы нехотя, растягивая слова, начал Леонид Осипович. — Среди них есть такие, которые пользуются моим уважением. Они профессиональны. Это не просто четыре-пять человек, которые дрыгают ножками… Скажем, ПЕСНЯРЫ, АРИЭЛЬ… Говорят, хороший ансамбль МАШИНА ВРЕМЕНИ. Я не слышал, но я верю, что это хороший ансамбль…

Кстати, вы бы слышали, как неповторимый утесовский голос звучал с моей пленки, когда я расшифровывал нашу беседу! Интонации я еще улавливал, но слова — не всегда. Голос Утесова доносился как бы сквозь толщу времен — замирал, прерывался хрипами (всему виной были старые батарейки). Потом уже мне пришла в голову мысль, что накладка с батарейками как нельзя лучше соответствовала духу разговора. Разделенные этой толщей времен, мы переговаривались, с трудом слыша друг друга и улавливая скорее живые интонации, чем слова. Посему мы с моим магнитофоном не настаиваем на точности воспроизведения утесовских слов, но за смысл и интонацию ручаемся.

— Но это рождает моду. Дилетантскую моду! — продолжал Леонид Осипович. — Кто-то делает три аккорда на гитаре, кто-то играет на барабане, кто-то — немножечко на рояле, и они поют. Им кажется, что они делают искусство!.. Искусства они не делают. Я могу прослушать целую песню и так и не пойму, о чем они пели. О чем они пели? Я так и не понимаю, о чем они пели!

— А что же тогда сказать о любительских группах? — поддакнул я.

— Люди, которые в подворотнях поют песни, — это тоже мило. Это лучше, чем безобразничать. Это положительное явление… Знаете, в старое время интеллигенция — врачи, инженеры, адвокаты, скажем, в Одессе — тоже собиралась и играла квартеты. Настоящие струнные квартеты! Бородина, Чайковского, чьи хотите! Это были любители, но это были любители, которые играли настоящую музыку. Они великолепно играли!.. Поэтому мне хочется, чтобы эти молодые люди, которые собираются в подворотнях, привыкали к настоящей музыке…

Я представил себе наш темный ленинградский двор-колодец, поломанную скамейку… Два часа ночи. Квартет подростков играет Бородина… Я чуть не заплакал от умиления.

— Не открывать дорогу к луже, а открывать дорогу в сад. В благоухающий сад хорошей музыки… Я не говорю «подражание», но нужно иметь эталон. Эталон «подворотня» — это не эталон. Ничего страшнее подражательства быть не может. Подражание — это сущность обезьяны… Знаете, у меня есть такая эпиграмма:

Я знал, что Утесов пишет стихи. Эта страсть, как он признается в своей книге, захватила его после шестидесяти лет. Сейчас ему восемьдесят пять. Значит, его поэтического стажа вполне хватило бы иному стихотворцу на всю творческую жизнь.

Не в этом ли секрет долголетия? Я имею в виду не то, что всем людям после шестидесяти следует писать стихи. Их и так пишут более чем достаточно. Однако если человек к шестидесяти годам сохранил потребность перемен, если он способен увлечься, загореться новым делом, испытать страсть — у него есть шансы дожить до ста лет.

— Курить всю жизнь курил, но четырнадцать лет назад бросил. Сказал: «Нет!» — и в тот же день прекратил. Никогда не пил. Моя порция была — в день рождения одна рюмка… Никогда не играл в карты. Работа и здоровый образ жизни. Я никогда не просиживал ночи напролет — у меня этого не было. У меня была работа: репетировать, быть на сцене. Это была моя страсть.

Разговор, наконец, принял желательный для меня оборот. По правде сказать, направляясь к Утесову из Ленинграда, я меньше всего хотел узнать его мнение о современной эстраде. Я догадывался, что с нынешней легкой музыкой у Леонида Осиповича отношения сложные. Кто лучше — Алла Пугачева или Иосиф Кобзон? САМОЦВЕТЫ или ПЕСНЯРЫ? Эти суетные вопросы теряли всякое значение рядом с феноменом жизни Утесова, с эпохой, участником и свидетелем которой он был и которую, в известном смысле, олицетворял.

Передо мною была сама продолжительность времени, заключенная в крепком еще теле, запахнутом в свободный халат боксера. Этот человек родился в прошлом веке. Сейчас нам рукой подать до следующего. Он знал хулу, славу, войны, утраты. Почти никого из его близких друзей уже нет в живых. Он пишет стихи.

— Леонид Осипович, вам много приходилось драться в жизни?

— Драться — нет. Что вы — драться… Бороться — да! У меня есть замечательное стихотворение. Сейчас, подождите… Вот, вспомнил…