Предположил это палеонтолог, работавший в нашем отряде.
Он извлек из надкушенной колбаски непонятную косточку. Она была хорошо знакома ему по ископаемым останкам. Колбасника мы побили, конечно, но что толку? Ведь кости, жилы и хрящи — все самое ценное! — этот мерзавец сплавил в океан, не зря в бухту стаями повадились касатки. От их острых плавников ночная вода была расчерчена огненными зигзагами.
Писатель-фантаст Георгий Иосифович Гуревич первый обратил внимание на мой необычный опыт. Вы там бродите по краю ойкумены, написал он мне. Вы там видите закаты, вулканы, острова, богодулов, странных людей с необычной кармой. Все они пытаются соскочить с Колеса жизни и вы сами активно в этом участвуете, знаю я вас. Бормотуха, пятидесятиградусная водка “туча”, казенный спирт, плезиозавровые колбаски, зачем вам писать о какой-то бразильской сельве? (Он намекал на некоторые мои фантастические повести, в которых действие происходило, как сейчас говорят, в дальнем зарубежье). Пишите о родных островах. “В литературе, видите ли, в отличие от шахмат переход из мастеров в гроссмейстеры зависит не только от мастерства. Тут надо явиться в мир с каким-то личным откровением. Что-то сообщить о человеке человечеству. Например, Тургенев открыл, что люди (из людской) — тоже люди. Толстой объявил, что мужики — соль земли, что они делают историю, решают мир и войну, а правители — пена, только играют в управление. Что делать? Бунтовать — объявил Чернышевский. А Достоевский открыл, что бунтовать бесполезно. Человек слишком сложен, нет для всех общего счастья. Каждому нужен свой ключик, сочувствие, любовь. Любовь отцветающей женщины открыл Бальзак, а Ремарк — мужскую дружбу, и т. д.
Что скажет миру Прашкевич?”»
И Прашкевич сказал. Так сказал, что дяди из Госкомиздата ахнули и схватились за пистолет. Слава богу, пистолет был чернильный. Не расстреляли, не посадили даже. «Скажи спасибо, что сейчас не тридцать седьмой», — как обнадежил меня однажды добрый следователь на Литейном, 4 во время очередного допроса.
Что на это ответить?
Разве что процитировать:
«Страстно орали в ночи жабы.
Так страстно, так торжественно они орали, что сердце мое сжималось от великой любви ко всему глупому и смешному.
Любовь это любовь это любовь это любовь».
Впрочем, никакого особого криминала в «Краббене» не было. Военных тайн Прашкевич не разглашал, к государственному перевороту не призывал, а единственную двусмысленную фразу «Кто сказал, что Серп не молод?» можно было и вовсе не выделять на общем фоне карнавальных событий повести.
Не устраивал цензуру герой. Непутевый богодул Сказкин если где и мог кривляться перед читателями, так разве только на газетных страницах в рубрике «Они мешают нам жить». В жизни его как бы не существовало. В литературе не существовало тем более. Прашкевич это вето нарушил.
Самое, по-моему, время сказать слово о богодульском племени.
Великое племя богодулов, сколько его ни гнобили при петровщине, сталинщине, андроповщине, стояло неколебимо, как Россия.
Серп Иванович Сказкин, богодул бубенчиковского извода, — всего лишь один из многих представителей этого славного племени. Богодулы они от Бога. Я знал нескольких таких человек. Бессребреники, трепачи, таланты, возмутители общественного спокойствия, они вечно получали по морде от милиции, родственников, начальства. Но не будь их на белом свете, белый свет стал бы холодным и тусклым, как свет от лампочки, засиженной мухами. Боря Миловидов, Геша Григорьев, Боря Завгородний, дай ему Бог здоровья... Богодулы не живут долго, Господь их прибирает вне очереди. Кто живет подольше, кто покороче, а когда собирать пожитки — так то зависит от божьей прихоти. Нужен шут при престоле царя небесного — пару капель яда в стакан портвейна, и Боря Миловидов, взлетев на облако, делает оттуда нам ручкой. Все, кто от нас ушел, сидят, небось, сейчас наверху теплой богодульской компанией — Боря уже сбегал за водкой, Геша настроил лютню, его однофамилец Олежка покуривает довлатовский табачок, сам Сережа спорит с Александром Сергеевичем, умно ли поступил Господь, сперев у спящего Адама ребро и за каким-то хреном сделав из него Еву, — а под ними ходим мы, их наследники, и прислушиваемся к заоблачной тишине.
Про Борю Миловидова у меня есть такое стихотворение:
Я выхожу под фонарь. Светло.
Б. Миловидов сидит в тени.
Тихо играет в руке стекло.
Тянется, мне говорит: «Хлебни».
Б. Миловидов летал на Марс.
Тихое место. Безводье, сушь.
Б. Миловидов писал рассказ,
я его выучил наизусть.
Я никогда не бывал нигде.
Крым пару раз, колпаки медуз,
Вологда, Тотьма, топляк в воде —
я это выучил наизусть.
Ночь допивает остатки дня.
Марс далеко, да и нет его.
Б. Миловидов, фонарь и я —
больше на свете нет ничего.
Богудул Геша Григорьев сказал за себя сам:
Мы построим скоро сказочный дом
С расписными потолками внутри.
И, возможно, доживем до…
Только вряд ли будем жить при…
И, конечно же, не вдруг и не к нам
В закрома посыплет манна с небес.
Только мне ведь наплевать на…
Я прекрасно обойдусь без…
Погашу свои сухие глаза
И пойму, как безнадежно я жив.
И как пошло умирать за…
Если даже состоишь в…
И пока в руке не дрогнет перо,
И пока не дрогнет сердце во мне,
Буду петь я и писать про…
Чтоб остаться навсегда вне…
Поднимаешься и падаешь вниз,
Как последний на земле снегопад.
Но опять поют восставшие из…
И горит моя звезда — над!
В Прашкевиче тоже богодульское начало отыщется, если хорошо поскрести. Ну не мог такой человек, как Серп, не обратить в свою веру такого человека, как Мартович!
Итак, «Краббен», «Территория греха», «Правда о последнем капустнике», «Малый из яйца». Последняя повесть, вернее не повесть, а небольшой рассказ, сильно отличается от предыдущих произведений цикла. Датирован он 2003 годом, то есть вещь поздняя, отстоящая от «Краббена» ровно на 20 лет (первый вариант «Малого» под названием «Человек, который был отцом Хама» вышел в 1977 году. Автор, комментируя эту раннюю публикацию, замечает самокритично, что в ней «довольно безликий герой — палеонтолог. Как-то неловко за него было, он и пописать в углу ангара не мог»).
А вот в варианте 2003 года лик героя проступает вполне отчетливо, не лик даже, а знакомая по прежним повестям цикла похмельная физиономия бывшего интеллигента в третьем колене. Здесь наш герой уже не приблудный бич, отрабатывающий свою порцию алкоголя видимостью полезной деятельности. Здесь он плотник, почти новозаветный Иосиф, работает по договору в НИИПВ, закрытом Научно-исследовательском институте проблем времени, а конкретно, рубит по заказу начальства большую деревянную клеть, неизвестно для кого предназначенную. Рубит он эту клеть, тюкает привычно топориком, а с уборной там была напряженка, не было уборной, хоть вешайся. Другой, возможно, и смирился бы с неудобством, перехотел, заставил себя терпеть, но не таков был человек Серп Иванович. Будучи сообразительным от природы, еще в Бубенчиково открыл он важную для себя истину: вода дырочку найдет. Ну а раз вода найдет дырочку, то сообразительный Серп Иванович и подавно отыщет место, куда этой воде вылиться. Вот он и присмотрел в дальнем конце ангара какие-то бесхозные бочки, за которыми можно было осуществить задуманное. Чтобы не терять время (ангар был размером со стадион), Серп Иванович садится в тележку — нормальная такая тележка, на трех колесах, руль, как у мопеда, но почему-то с овальным кузовом, «как под крупное яйцо». Тронул руль, тележка и покатила. Вроде не быстро, но Серп Иванович почувствовал, что его укачивает...