Очнулся Серп Иванович в Сухуми. То есть это ему подумалось, что в Сухуми. Потому что жарко, горы и ни одного туалета. На самом деле (не хочу томить читателя пересказом) переместился Серп Иванович в кампанский ярус мелового периода, или, в пересчете на годы, где-то на 75 миллионов лет против часовой стрелки. Тележка оказалась натуральной машиной времени, предназначенной для доставки из прошлого яйца трицератопса, огромного травоядного ящера с костяным воротником и рогами.
Приключения героя в прошлом опускаю из-за экономии времени. Скажу только, что растения тогда были мохнатые, и сообразительный Серп Иванович моментально смекнул, что не плохо бы, раз шерсть растет на деревьях, учредить здесь частное предприятие. А что, стриги деревья и вывози на больших зверях тюки с растительной шерстью — ни овец тебе не надо, ни пастухов. Подумал же он так потому, что единственная его одежка, в которой он провалился в прошлое, — это свитер на голое тело, рыжий, крашеный. Этот гадский свитер, кстати, попортил Серпу Ивановичу немало нервов, потому как некоторые представители местной фауны кидались на рыжий цвет яростнее, чем бык на красный.
Да, не сладко пришлось Серпу в этом самом кампанском ярусе. Так несладко, что даже на простые вопросы типа «Ветки-то, дихотомирует верхняя часть? Несёт на себе гроздья спорангиев?» или «Ну, а сегменты и вайи птеригоспермов, они как часты?» — Серп Иванович не мог ответить толково. Но это позже, уже когда он вернулся, на допросе в кабинете у следователя. А там...
Единственная его тамошняя утеха — это Хам, тот самый малый из яйца, в честь которого и назван рассказ. Имя Хам дал ему Серп Иванович за не совсем культурное поведение. Даже вывел крупно у младенца на лбу крапп-лаком, чтобы всякий знал, с кем имеет дело: «ХАМ». Поначалу, пока Хам был подростком, Серп Иванович улещивал малышку-трицератопса просто — сунет ему в морду гриб, тот и рад, схрумкает и успокоится до поры. Потом, конечно, возникли сложности. Потому что вырос Хам «чуть ли не со слона, только крепче. Рога, костяной воротник, броня. Ласкаясь, прижмет к скале и клюв на плечо положит. Я посинею, тогда отпустит. Дважды чуть не передержал. Уважение».
Конец печальный. Хам влюбился. Нашел себе такую же, как он — клюв, рога, костяной воротник — подругу, и оставил папашу в одиночестве горевать о сыне: «Растишь, растишь, мучаешься, не спишь ночей, а дитя — раз, и запало на самку». Обычная проблема каждого на земле родителя.
Дали, в общем, Серпу три года за угон секретного транспорта, пожалели, могли дать больше. Срок он отсидел честно, вышел чистым, как младенец из чрева матери.
Такой вот любопытный рассказ.
Глупый пингвин-читатель, конечно, скажет буревестнику-автору: так ведь это мы читали уже раз двести — «Машина времени», «Яйцо эпиорниса», «Затерянный мир»…
Нет, не читали, отвечу я, суровый адвокат автора. Так, как это сделал мой подзащитный, до него не делал никто. Ни Уэллс, ни Конан-Дойл, ни Айзек Азимов.
Вернемся из глубокого прошлого в год 1983-й.
«Поезд опять, как когда-то в 1969 году, весело уходил в будущее без меня. Меня с моим сраным “Краббеном” высадили на глухом полустанке...
Что делать? Вечный вопрос русского писателя.
Как это что делать? Садиться да и писать новую вещь. Вот и вся штука».
Ровно то же сказал Прашкевичу Аркадий Стругацкий. «Возвращайся и пиши новую книгу. Это самое правильное».
Самое правильное для любого писателя в любых обстоятельствах в любые неблагоприятные времена — садиться за стол и, наплевав на договоры, на отношения с издателями, властями, близкими и далекими, писать новую книгу. Вот чем проверяется истина, настоящий ты писатель или только таким прикидываешься, думая лишь о выгодных предложениях и не допуская даже мысли о том, чтобы хоть одна твоя строчка оставалась не проданной.
«Садится за стол» в предпоследней фразе — фигура речи. Столом, заставит нужда, может быть что угодно — пень, колено, собственная твоя голова, укромный уголок в памяти, куда складываются слова и образы, — только бы писатель писал.
Неприятный для меня биологический вид писателя — который начинает с торгов, причем сначала продает вдохновенье.
За представителями этого вида я наблюдаю десятилетиями.
Есть, к примеру, в Петербурге писатель Андрей Измайлов. Его принцип: никогда не берись за книгу без предварительной договоренности с издателем. Сначала застолби гонорар, а потом уже стучи по клавиатуре. И никогда не издавайся в издательствах, которые не выплачивают гонорары. Так мое безгонорарное «Душегубство и живодерство в детской литературе», вышедшее в «Красном матросе», было расценено Измайловым как надругательство над профессией.
Для меня профессионал — это писатель, для которого превыше всего сам труд. А то, что из этого труда вытекает, — напечатанная в типографии книжка, гонорар, известность (или безвестность), — лишь приложение к труду, дополнительная награда, бонус.
В общем, сел Прашкевич за стол и принялся за новую вещь.
«Над романом “Секретный дьяк” я работал лет пятнадцать. Куда спешить, если все равно негде печататься?»
Работу Прашкевича над романом «Секретный дьяк» поддержал Аркадий Стругацкий. По крайней мере, такой вывод я сделал из разговора, приведенного в том же «Малом бедекере»:
«—Сколько ты сапог стоптал на островах? Сколько раз я тебе говорил, пиши про своих курильских богодулов…
— Я написал. И где теперь тираж “Великого Краббена”?
— Или пиши про сахалинских бичей… Или про девиц на сайре…
— А где теперь тираж книги “Звездопад”?
— Или пиши про путь в Апонию. — Аркадий Натанович меня не слышал. — Ты же ходил по океану. Чуть-чуть не достал до острова Мальтуса. Таскаешь сорокакилограммовый рюкзак, умеешь разжечь костер под ливнем. И в рабочих у тебя ходили убивцы...».
Но о трудном пути Прашкевича «в Апонию» поговорить еще будет повод.
Эй, где ты там, Ларионов? Давай, принимай весло.
Владимир Ларионов — Геннадий Прашкевич.
Беседа пятая: 1983-1998. Новосибирск. Работа без службы
“Денежки кончились в наших смешных кошелечках...”
Палой листвой обнесло все питейные точки…
Ген. Прашкевич. Из лирики девяностых.
В середине 80-х издаваться Геннадию Прашкевичу было непросто. Нечастые публикации в журналах («Уральский следопыт», «Сибирские огни», «Химия и жизнь»), детская книжка «Трое из тайги» (1984) в Западно-Сибирском книжном издательстве. Литературные перспективы выглядели туманно. Всё же, с началом перестройки в свет вышла книга повестей «Уроки географии» (1987) и роман «Апрель жизни» (1989). Роман был чудовищно изрезан цензурой, целые главы выброшены. И все же именно там была сформулирована до сих пор близкая сердцу писателя теория прогресса:
«Ведь с той поры прошло много-много-много лет.
От самого себя и от Саньки, от Реформаторши, от деда Фалалея и других живых, а частью уже ушедших людей я отделен не только запуском первого искусственного спутника Земли, не только полетом в космос Юрия Гагарина и триумфальной высадкой человека на Луне. От самого себя и от Саньки тех лет я отделен не только уничтоженными башнями нью-йоркских Близнецов (а я поднимался на Южную), не только такими долгими (как тогда казалось) днями ГКЧП, и Чернобыльской катастрофой, и дефолтом 1998 года. Сама политическая карта мира менялась на моих глазах, границы государств съеживались и расширялись, вели себя как живые. Пол Пот, Йенг Сари, Джон Кеннеди, Ким Ир Сен, Мао Цзэдун, Даг Хаммершельд, Хрущев… Тысячи и тысячи сливающихся в общей панораме лиц… Всё уходит, все уходят… Однажды в украинском баре (уже зарубежном) я спросил американского фантаста Роберта Шекли (редкие пегие волосы, оттопыренная губа, морщинки от глаз к уголкам рта): «Почему вы так много пишете о смерти?» Он улыбнулся: «Потому что это самый интересный момент в жизни».