И Павел вспомнил, как «воспитывал» трусов командир одного из дивизионов 35го истребительного противотанкового артиллерийского полка, входившего в состав корпуса Катукова. Воспитательная речь комдива была краткой, но содержательной: «Ты осознаешь? Ладно, на первый раз прощаю, но если повторится, лично тебя расстреляю, тело прикажу бросить в яму, и всему дивизиону прикажу на него нагадить – будешь гнить в дерьме. Все понятно?». А Сиськову не требовалось и этого – хватило и того, что уже сказал ему старший лейтенант. Человек – машина тонкая и сложная, и все эти машины работают поразному. И потому лучше не стричь всех под одну гребенку, а разбираться с каждым на особицу. Если, конечно, ситуация позволяет.

Ситуация позволяла. В своих разведчиках и в своем ординарце Дементьев был уверен – не будут они докладывать «куда положено» о том, что комбатдва «покрывает паникеров и трусов». А Сиськов… А что Сиськов? На первый раз прощается!

– Послушай, сержант, я скажу ребятам, чтобы они помалкивали. А ты пообещай, что такое с тобой было в первый и последний раз, договорились?

Радист вскинул голову, посмотрел на Павла и судорожно кивнул, словно проглатывая чтото очень горькое. Сержант остался служить на батарее, воевал исправно, но при встрече с комбатом опускал глаза, стыдясь того, что случилось у реки Лучесы.

* * *

Бои декабря сорок второго были тяжелыми – первая мехбригада за неделю потеряла убитыми больше трехсот человек. Перед ними стояла дивизия «Великая Германия» – умелый враг, дравшийся упорно и ожесточенно. Достойного противника настоящие воины уважали во все времена, однако с некоторых пор Павел Дементьев перестал считать этого противника достойным – с тех пор, как он увидел, что творят завоеватели на захваченной русской земле. Конечно, солдаты слышали о зверствах фашистах в сообщениях «Совинформбюро», об этом говорили на политбеседах, да только мудра пословица «Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать». И Павел видел, причем не однажды.

…Батарея в очередной раз меняла позицию. Грузовики с пушками на прицепе шли колонной по белой заснеженной дороге, коегде взрытой черными воронками от снарядов. Впереди показалось село, и Павел, сверившись с картой, узнал его название: Софийское. Села как такового не было: сиротливо торчали закопченные печные трубы, поклеванные осколками, дымились кучи обгорелых бревен, оставшихся от домов и сараев. Пахло гарью, и к чаду пожарища примешивался душный запах горелого мяса. «Танк, что ли, сгорел вместе с экипажем? – подумал Дементьев. – Деревнюто брали с боя».

Земля вокруг действительно была изрыта гусеницами, содравшими снег, но подбитых машин Павел не увидел. Зато он увидел другое – кучу трупов, наваленных на снегу. И трупы эти не были телами погибших солдат.

– Останови! – приказал он водителю, открыл дверцу и выпрыгнул из машины.

Подойдя ближе, Павел остановился, пораженный чудовищной картиной. Перед ним лежали мирные жители – старики, женщины, дети. Их было много – десятка четыре. Тела не принесли сюда хоронить: людей согнали сюда живыми, и здесь же расстреляли – Дементьев видел пулевые дырки на лицах и телах. Ближе всех к старшему лейтенанту лежала навзничь молодая женщина в сбившемся на затылок темном платке, и восковое лицо ее выглядело четырехглазым – два лишних глаза были сделаны пулями, выпущенными, судя по всему, в упор – за полтора года войны комбат видел достаточно трупов и научился сколькото разбираться в характере ранений. Женщину явно добивали, как добивали и другую женщину, постарше, лежавшую чуть поодаль. Она тоже лежала на спине, и Павел понял, что добивали ее штыкножом – по животу и груди пожилой селянки словно прошлись громадные злые когти, оставившие глубокие раны с вдавленными в них клочьями одежды, разорванной железом. Остальные убитые лежали кучей, в которой перемешались остекленевшие глаза, оскаленные рты, пряди седых волос, скрюченные руки и согнутые в коленях или широко раскинутые ноги. А более всего запомнился Павлу светловолосый мальчишка лет восьми, в глазах которого отражалось хмурое зимнее небо. Пальтишко у мальчика задралось, открывая светлые теплые штанишки, надетые, наверно, заботливой матерью, оберегавшей сыночка от холодов и не сумевшей уберечь его от смерти – скорее всего, и сама она лежала здесь, среди прочих мертвецов. На левой ноге мальчика остался надетым коричневый ботинок; правая нога была босой, с поджатыми синими пальцами. «Ему холодно» – промелькнуло в сознании Павла нелепая мысль: нелепая, потому что мертвые уже не чувствуют ни холода, ни боли. И еще понял старший лейтенант Дементьев, откуда тянет горелым мясом – шагах в пятидесяти от места расстрела виднелись развалины длинного сарая, облизанные огнем.

Над мертвой деревней висела тишина, нарушаемая только плачущим свистом ветра. В этой тишине комбат услышал хруст снега под ногами и обернулся. Позади него стояли его батарейцы, смотрели во все глаза, и было в этих глазах такое, что Павел понял: трудно ему будет теперь объяснять своим солдатам, что пленных убивать нельзя.

– Товарищ старший лейтенант, посмотрите…

Дементьев повернулся в другую сторону – туда, куда показывал его ординарец, и только сейчас увидел то, чего не заметил раньше, поглощенный открывшимся ему страшным зрелищем следов казни беззащитных и безоружных.

На открытом пространстве между руинами, в центре злосчастной деревни, стояли люди – живые. Они стояли молча, и поэтому комбат не обратил на них внимания. Это были наши солдаты, окружившие десятка полтора дрожавших от холода – и не только от холода – немцев. А у раскидистой толстой березы, под которой до войны, как заведено в деревнях, собиралась на посиделки молодежь, молодой политрук с каменным лицом сосредоточенно прилаживал на сук веревку с петлей.

Разглядев среди солдат офицера, Дементьев подошел к нему.

– Что здесь произошло, лейтенант?

– Немцы, – односложно ответил тот, разлепив сжатые в нитку губы и угрюмо глядя на Павла прозрачными от ненависти глазами. – Отступали. Сожгли деревню. Всех жителей – в расход. Кого постреляли, кого сожгли. А тут мы. Взяли их, – лейтенант выматерился, словно выплевывая ярость и боль, – на месте преступления. Тепленькими. Ничего, скоро они станут холодненькими. Повесим гадов, всех повесим! – И он снова замысловато выругался.

Павел перевел взгляд на пленных. Они стояли, ничем не напоминая сейчас тех лихих вояк, которые покорили Европу и дошли до Москвы, сметая все на своем пути. Люди – две руки, две ноги, голова. Люди, самые обычные люди, у которых тоже есть гдето жены и дети. Люди, которым очень не хочется умирать, но которым почемуто нравится убивать других людей – чужих женщин и детей, не способных себя защитить. Эти самые обычные люди переступили грань, отделяющую людей от нелюдей, и лишили себя ореола достойного врага, заслуживающего уважения. Они сами исключили себя из мира людей – точно так же, как сделали это когдато тевтонские псырыцари, подцеплявшие копьями славянских детей и швырявшие их в пламя горящих изб, – и перешли в мир сумрачной нелюди, с которой люди не уживались никогда. «Что же это за сила такая дьявольская погнала этих людей на нас и превратила их в нелюдь? – подумал Дементьев, чувствуя, что дай он волю своим батарейцам, не понадобится и веревка: его бойцы порвут пленных на части голыми руками. – И сколько еще потребуется пролить русской крови, чтобы смыть эту нечистую силу с нашей земли?».

Казни он не дождался – у него был боевой приказ, и батарею Дементьева ждали там, где люди продолжали сражаться с нелюдью. Павел так и не узнал, повесили немцев или нет. Он только слышал, что начальник политотдела бригады подполковник Игнатьев – настоящий комиссар, один из немногих настоящих комиссаров, встретившихся Дементьеву на дорогах войны, человек суровый, но справедливый, – учинил жестокий разнос офицеру, затеявшему публичную казнь, «за фашистские методы обращения с военнопленными», как было сказано в приказе.

Игнатьева Павел уважал, но в глубине души считал, что молодой политрук в селе Софийское действовал правильно – так, как подсказывала ему совесть человека и воина.