Но до этого рубежа – до реки Одер – было еще далеко.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ. ЛЮДИ В БРОНЕ

По полю танки грохотали, танкисты шли в последний бой,

А молодого командира несли с пробитой головой…

Народная песня

Павел Дементьев любил танки, и даже порой жалел, что стал артиллеристом. Когда перед очередным наступлением он смотрел на стальные громадины, готовые двинуться вперед, сметая все на своем пути, он испытывал чувство какогото языческого преклонения перед этими грозными машинами, и казалось ему, что это воинственные боги древности спустились на землю для кровавого пира. А командиры и башнеры, поводыри боевых слонов двадцатого века, напоминали ему сказочных героев, отправлявшихся совершать подвиги. В сущности, так оно и было – подвиги совершались танкистами ежедневно и ежечасно. Они шли первыми, дрались отчаянно и погибали страшно: далеко не всегда удавалось танкистам выбраться из тесного нутра подбитых машин, когда люки заклинены, а танк горит, и пламя вотвот доберется до боезапаса. Людям в броне многое прощалось: на войне смерть может поцеловать любого, но танкистов эта сволочная старуха любила особо пылкой любовью. И холодное дыхание смерти, стоявшей рядом, леденило сердца и вымораживало души людей в броне.

И коекто из них зависал на зыбкой грани, разделявшей живых и мертвых, не уйдя еще в мир смерти, но уже отринув мир жизни. Далеко не у всех хватало сил выдержать это страшное испытание, не спасала и водка. И запомнил Павел Дементьев картину, виденную им в январе сорок пятого – картина эта поразила его своей запредельностью.

Подвижный передовой отряд остановился на ночь в какомто маленьком городишке. Кругом было тихо, ярко светила луна, серебря иней, подернувший железо боевых машин. С лязгом распахнулся башенный люк танка, стоявшего неподалеку от машины Дементьева. Из люка выглянул лейтенанттанкист. Он снял шлем, вытер им лицо, посмотрел в небо, на луну и звезды, а потом вытащил пистолет и равнодушно выстрелил себе в висок…

* * *

Прошкин был бледен до синевы.

– Что случилось, Георгий Николаевич? – встревожено спросил Павел, увидев лицо комиссара.

– Подлецы! Дрянь! Так опозорить честь советского солдата! – выкрикнул замполит, поперхнувшись матерными проклятьями. – Мразь!

– Кто?!

– Танкисты, – мрачно произнес политрук, – мать их распротак…

…Польское село под названием Воля было небольшим. Батальон Бочковского ждал здесь прибытия заправщиков, отставших от стремительно двигавшихся танков. «Эрэсники» устраивались на ночлег по соседству – дело шло к вечеру. Прошкин пошел размяться, и тут вдруг услышал в одном из ближайших домов душераздирающий женский крик. Подбежав к дому, он толкнул дверь – заперто. Не раздумывая, майор вышиб двери ногой и оказался в узком коридорчике, ведущим в большую комнату. Крик повторился – кричали там, в этой комнате. Майор влетел в комнату и остолбенел.

На столе тускло горела керосиновая лампа, стояли пустые бутылки, открытая банка консервов, валялись куски хлеба. В углу, на широкой кровати, лежала раздетая женщина, на ней сопел танкист в расстегнутом комбинезоне. Женщина уже не кричала – она стонала и плакала, давясь слезами. А вокруг стола сидело еще человек семь танкистов, наблюдая за происходящим и ожидая своей очереди. Все они были пьяны – это было видно по всему.

Прошкин был человеком не робкого десятка. Он никогда не прятался в бою за чужие спины, но тут ему стало не по себе – в комнате висела какаято нелюдская атмосфера. Один из солдат встал, покачнувшись, подошел к замполиту и пьяно выдохнул ему прямо в лицо:

– Советуем тебе, майор, убраться отсюда куда подальше, а то как бы чего не вышло.

Выпивохи потянулись за оружием. Комиссар посмотрел в глаза танкиста, в которых плавало пьяное безумие, и понял, что словами здесь уже ничего не сделаешь. Его могли тут же пристрелить – в этом Прошкин нисколько не сомневался. ^[3]Он молча повернулся и вышел из комнаты.

– Этого так оставлять нельзя, – шевельнул желваками Дементьев, выслушав рассказ Прошкина, – пошли к Бочковскому, комиссар.

– Пошли, – замполит кивнул. – Даже если эти мерзавцы уже сбежали – в чем я сильно сомневаюсь, они там все пьяные были до зеленых соплей, – найти их проще простого. Возле того дома стояли два наших танка из батальона Бочковского – я номера запомнил. Наверняка это их экипажи и паскудничали. Ну, пошли, капитан.

* * *

Комбат встретил их неласково. Был он выпивши или нет, Дементьев с уверенностью сказать не мог, однако внешний вид Бочковского оставлял желать лучшего. Щеки капитана ввалились, сухая кожа туго обтянула скулы, запавшие глаза блестели нездоровым блеском – Володя походил на тяжелобольного, если не сказать больше. Павел очень хорошо понимал его состояние, но понимал он и то, что танкисты из батальона Бочковского сотворили черное дело, которое не должно остаться безнаказанным.

Выслушав Дементьева и Прошкина, Бочковский сказал с поразившим Павла ледяным спокойствием:

– Я понимаю, что насиловать женщину отвратительно. Я сам этого никогда не делал, и делать не буду – это гнусно и противно моей натуре. Но и ссориться по пустякам с моей чумазой братией мне не с руки.

– По пустякам? – изумился Дементьев. – И это ты называешь пустяками?

– Повторяю, – комбат зло сверкнул глазами, – ссориться со своими ребятами сейчас, когда мы идем по немецким тылам, я не буду. Мне с ними еще воевать, они в каждом бою рискуют жизнью – ты знаешь, капитан, сколько танков мы теряем каждый день. Кроме того, на войне, и вы знаете это не хуже меня, пули и снаряды могут лететь и попасть в тебя и со стороны своих. Пули – они ведь не меченые, и откуда они в тебя попадут, узнать нельзя. И я не хочу, чтобы со мной произошел какойнибудь непредвиденный случай, как, например, с командиром танкового полка девятнадцатой бригады, которого совершенно случайно, знаете ли, раздавил свой танк. Тот подполковник ретиво требовал со своих экипажей высокого порядка и жесткой дисциплины, строго наказывал за пустяки и очень показывал свою власть, а у нас в танковых войсках так поступать нельзя.

– А ты что, считаешь, пусть лучше твои бойцы делают, что хотят? – не выдержал Прошкин. – Пьют, грабят, насилуют? И никакой дисциплины? Война все спишет, да? Они же советские солдаты, черт подери!

– Они прежде всего люди, – все так же спокойно произнес Бочковский, – а с людьми надо вести себя разумно. Предположим, сниму я сейчас эти экипажи, отдам их под трибунал, который пошлет их в штрафбат, и что дальше? Кого я посажу в танки – ваших ракетчиковминометчиков? После завершения операции, если живы будем, я проведу соответствующую воспитательную работу, – он сжал увесистый кулак, – но сейчас, в разгар рейда, я не хочу восстанавливать своих орлов против себя. Я с ними вместе рискую жизнью, и выполнение боевой задачи зависит от них. А сейчас, ребята, вы лучше уйдите из батальона, и не советую вам поднимать шум по этому поводу и докладывать начальству.

Дементьев молчал, не зная, что возразить. В словах Бочковского было своя правда, но это была какаято неправильная правда, идущая вразрез с той правдой, которая с детства жила в душе Павла: «Есть вещи, которые человеку делать нельзя, и никакие оправдания тут не помогут».

– Поговорили, называется, – угрюмо сказал Прошкин, когда они возвращались к себе, и замысловато выругался. – Танковые войска, краса и гордость… Тьфу!

– Ты лучше, Георгий Николаевич, – посоветовал Павел, – смотри, чтобы у нас такого не было. У нас ведь тоже люди, и тоже, между прочим, каждый день жизнью рискуют.

– Если у нас случится такое, – глухо отозвался комиссар, – я до трибунала доводить не буду. Сам расстреляю, на месте, вот этой вот рукой, а там пусть меня хоть судят, хоть пулю в спину пустят. Капитан Бочковский не прав – нельзя так. Один раз дашь слабину – вроде бы из благих побуждений или еще почему, – а там все, пошлопоехало. Если можно насиловать женщину – причем, заметь, не немку даже, вражью бабу, а полячку! – то почему нельзя потом вспороть ей живот? И почему нельзя вместе с перстнями оторвать пальцы, отрезать уши вместе с сережками, вырвать золотые зубы вместе с челюстью? И что дальше? Будем детей танками давить, забавы ради? Чем же мы тогда лучше фашистов, спрашиваю я тебя, Павел Михайлович? Вот тото и оно…