* * *

«Грязное это дело – война, – размышлял Дементьев, – грязное и мерзкое. Может, когдато, веке в семнадцатомвосемнадцатом, она и была увеселением, красивым зрелищем со шпагами, мушкетами, ватными клубами порохового дыма, благородными кавалерами, яркими мундирами, шляпами с перьями, белыми конями и рыцарским отношением к дамам и к побежденным. Да и то, наверно, все это было только лишь в книгах Александра Дюма, а в реальности вшивые солдатынаемники давали жару, получив на три дня на разграбление захваченный город… Но сейчас, в двадцатом веке, все, что связано с войной, приводит к разрушению человеческой цивилизации, какой бы идеологией эта война не прикрывалась. Звереет на войне двадцатого века человек, дичает и теряет свой облик. Распадается душа его, и рассыпается в пыль хрупкое здание нравственных ценностей, с таким трудом выстроенное гуманистами – писателями, художниками, мыслителями – за последние пару столетий. Но какой бы омерзительной ни была война, эту, Отечественную войну, мы должны закончить во что бы то ни стало – надо добить гнусную тварь, пожирающую все и вся».

Ординарец Вася Полеводин безмятежно дремал, но Павлу было не заснуть. Наконец, промаявшись, он встал и пошел к Гиленкову – отвести душу в разговоре с другом. Комдив не спал, сидел в своей машине и пил чай, и Дементьев выложил ему всю эту поганую историю.

– У тебя что, своих дел мало? – сказал Гиленков, ставя на походный столик кружку с чаем. – Пусть со своими танкистами Володька Бочковский разбирается.

– Не будет он разбираться – были мы с Прошкиным у него. Оправдывает он своих – они, мол, у меня святые великомученики, им все можно.

– Не надо драматизировать, Паша, – миролюбиво сказал Юрий. – Что уж такого особенного произошлослучилось? Ну, помяли ребята польку – сильно с нее убудет? Не убили же они ее, в самомто деле. Они каждый день со смертью обнимаются, в танках горят свечками, пусть хоть разок бабу потискают.

– В танках горят? А мы с тобой что, гуляемразвлекаемся, и от смерти заговоренные? А летчики – они не горят в своих самолетах? А пехотинцы не идут на немецкие пулеметы голой грудью, без всякой брони? Нельзя гниль душевную на войну списывать – человеком надо быть, и оставаться им всегда и везде! Силком брать женщину – это преступление, и насильник есть преступник, даже если на нем форма, и он только что вышел из боя. Мы защитники Родины, воиныосвободители или грабителизавоеватели? Володя Бочковский мне друг, воюет он дай бог каждому, и ты, Юра, тоже мой друг не первый год, но тут мы с вами как будто говорим на разных языкам, словно вы не люди, а марсиане какието!

– Да мыто люди, а вот ты, Паша, точно не от мира сего. Ну чего ты так горячишься? Человек – скотина довольнотаки неприятная, и на войне это особенно заметно. Людей не переделаешь, Паша, да и не наша с тобой это задача – нам бы до Одера дойти, и желательно потом назад вернуться: живыми.

– Людей нужно и можно переделать, – упрямо возразил Павел, – сделал же Гитлер из немецких рабочих и крестьян убийц в мундирах. И коммунизм – он ведь для новых людей предназначен, разве не так? Только вот задача эта ох и непростая… Как в грязь падать, так человек делает это легко и даже с радостью – падает, а потом гордо хрюкает в этой грязи как свинья. А как надо ему эту грязь с себя соскабливать, тут он, понимаешь, ворчать начинает – не нравится… Но если люди души свои не вычистят, то всему миру нашему конец придет: стряхнет Земля человечество со своей спины, словно блох кусачих, и полетит себе дальше, нимало о нас, людях, не сожалея.

– Тебе бы в проповедники податься, – сказал Гиленков, глядя на Павла так, словно видел его впервые. – Философия это, а мы с тобой на войне. И поэтому, капитан Дементьев, выкинь ты это все из головы да идика ты спать – завтра снова бой.

Вернувшись в свою штабную машину, Павел лег и уснул. И уже на гране сна и яви услышал он знакомый голос ведуна, но что именно сказал ему этот голос, Дементьев, уходя в сон, не разобрал.

* * *

Утро было белесым и бесцветным.

Дементьев стоял у своей машины, наблюдая, как солдаты дивизиона его разбегаются по «бээмкам». Колонна «катюш» готовилась к движению, а мимо нее с лязгом, расшвыривая гусеницами комья земли и снега, шли танки батальона Владимира Бочковского – как всегда, танкисты первыми уходили навстречу огню.

– Смотри! – Прошкин, стоявший рядом с начальником штаба, толкнул его локтем. – Вот они!

– Кто они? – не понял Павел.

– Помнишь, я говорил тебе, что запомнил номера танков, стоявших у того дома, где насиловали польку? Вот это они и есть, красавцы, – комиссар показал глазами на идущие «тридцатьчетверки», – этот вот танк, и следующий.

В башенном люке танка видна была фигура танкиста. Он смотрел прямо перед собой, но вдруг, как будто услышав слова Прошкина, повернулся и посмотрел на эрэсников. Взгляд его равнодушно миновал Дементьева, а на замполите чуть задержался, словно припоминая и узнавая. А потом танкист улыбнулся – точнее, оскалился, – зловещей волчьей улыбкой, на темном лице его сверкнули белые зубы, и он скрылся в люке. Крышка захлопнулась.

Дементьев смотрел вслед уходящим в бой танкам, и память его с фотографической точностью зафиксировала их номера – белые цифры на серой броне.

А потом был очень длинный день, и был бой, и разрывы снарядов, и кровь на снегу. Очередной немецкий опорный пункт оказался крепким орешком, танкисты не смогли его расколоть, и тогда Темник пустил в ход «катюши». Залп дивизиона «РС» поставил жирную огненную точку, и подвижный передовой отряд двинулся дальше, оставляя позади горящие дома, разбитую технику, трупы и землю, изрытую дымящимися воронками.

В разрушенном поселке не осталось ничего живого, выстрелы смолкли. Колонна «БМ» змеей втягивалась в поселок, и у самого въезда, метрах в пятидесяти от первых домов, превратившихся в развалины и горевших, Павел увидел две подбитые «тридцатьчетверки». Танки стояли рядом, облизанные огнем, и еще дымились, хотя их подбили, судя по всему, еще во время первой неудачной атаки, часа полтора назад. Краска обгорела и зашелушилась, однако номера обеих машин еще можно было разобрать. Дементьев вздрогнул: это были те самые номера, который он видел и запомнил утром, на выезде из небольшого польского села с красивым названием Воля. А рядом с подбитыми машинами стоял еще один танк, целый и невредимый. Это был танк Бочковского. А сам комбат стоял у своей машины, опершись на нее локтем, курил и угрюмо глядел на сгоревшие «тридцатьчетверки».

Услышав шум моторов колонны гвардейских минометов, он повернул голову.

– Видишь? – сказал он, встретившись глазами с Дементьевым. – Вот так… Два танка, восемь трупов, и не трупов даже, а… Сгорели ребята до головешек – расстреляли их в упор, никто не выскочил. Одного я только не пойму – я же им кричал по радио: «Не лезьте в лоб, обойдите! Обойдите, мать вашу, отходите, не прите на рожон!». А они как глухие – ни один экипаж не отозвался, ни другой не ответил. Вот и нарвались…

«Возмездие судьбы» – прошелестело в сознании Павла, и он понялдогадался, что именно эти слова слышал он вчера, засыпая: слышал, но не разобрал.

– Может, мне не надо тебе этого говорить, Володя, – произнес он, глядя в больные глаза Бочковского, – но я всетаки скажу. Именно эти твои ребята так славно порезвились вчера ночью, в селе, где мы ночевали, – комиссар наш запомнил номера танков. Наверно, есть не только людской суд, но еще и другой, который оправданий не признает, понимаешь?

Комбат не ответил. Он посмотрел на Павла свинцовым взглядом, бросил папиросу и молча полез в танк. Лязгнули траки, и машина, выстрелив сизым дымом сгоревшей солярки, двинулась дальше – на запад.

* * *

Коричневый Дракон, выпестованный Кощеем Бессмертным, зачахшим над златом до состояния костлявой мумии, был созданием жутким. Астральный Зверь был страшен в бою – его чудовищные когти раздирали земную твердь, зубы дробили камень и металл, поток огня, извергаемый монстром, сжигал все, что могло гореть – и даже то, что гореть не могло. Зверь был ненасытен, и питался он кровью и муками людскими – без этого не мог он поддерживать то сумрачное подобие жизни, которой жил Коричневый Дракон.