…С раннего утра тридцать первого июля русские войска целый день укреплялись на холмах близ Одера. На склонах Еврейской горы, Большого Шпица и Мельничной горы рыли окопы, насыпали батареи, плели туры – по слухам, которые ловили чуткие солдатские уши, пруссак был уже близко и норовил зайти с тылу. Главные многопушечные батареи строили на правом крыле и в центре, на Большом Шпице, устанавливая за насыпями «секретные» шуваловские единороги. Дула шуваловских гаубиц закрывали медные крышки, но вся армия и шустрые маркитанты давно знали, что жерла у единорогов не круглые, а как яйцо.

Апшеронский полк насыпал большую батарею. По летней жаре солдаты – гренадеры, мушкатеры, артиллеристы – работали босиком, в одних штанах, скинув кафтаны и камзолы и повязав головы платками. Работали споро и в охотку: работа была привычной, крестьянской – это тебе не «артикул метать». За постройкой батареи доглядывал заместитель Салтыкова генерал Фермор, однако следить за работами он поставил какогото невысокого, сухощавого, быстрого в движениях офицера в чине подполковника.

Этот штабофицер, которого солдаты прозвали «шустрым», изумлял их тем, что вел себя совсем не так, как господа офицеры: в расстегнутом камзоле, перемазанный глиной, он копошился во рву вместе солдатами и пил с ними ржавую болотную воду. Подполковник сыпал шутками, не гнушался и сам взяться за лопату, и в то же время зорко наблюдал за тем, чтобы все делалось правильно.

К полудню апшеронцы закончили половину главной батареи. Объявили полдник; офицеры подались в тенек, к кустикам, солдаты расположились прямо на теплой, нагретой солнцем земле.

Воднев лег на спину, глядя в небо, по которому плыли редкие белые облака. «Домой к нам плывут, – думал он, – в деревню нашу, туда, где остались мать, сестренка Катюша и черноглазая Дарьюшка… Увижу ли я их когданибудь?». Васька погрустнел, но зоркий Егор Лукич это заметил и тут же окликнул молодого солдата. Знал старый капрал, что творится на душе у рекрута – сам был таким. Дядька Егор был строг по должности своей, но оставался человеком, и солдаты видели это и ценили.

– Не журись, Воднев, – сказал он, глядя на затосковавшего Василия. – Первый бой – это завсегда страшно. Главное – первый страх пережить, а там легше будет.

Зыкин пробормотал было чтото вроде «ты сначала переживи этот бой», но капрал зыркнул на него сердитым глазом, и старик умолк.

* * *

Король Фридрих изучал карту. Вот она, голубая лента Одера, вот кирпичнокрасные прямоугольники Франкфурта, вот бурозеленые холмы Юденберга, Мюльберга, Шпицберга. Карта – это разноцветная шахматная доска, на которой он, король Пруссии, разыграет завтра свою очередную победную партию.

Итак, дебют: построение будет такое же, как при Лейтене. Миттельшпиль: косой удар – правым крылом по левому крылу русских. Генерал Финк ударит с тыла – эндшпиль: русские варвары беспорядочной кучей валятся в реку и тонут, тонут, тонут. Этот недалекий русский барин, Салтыков, – о чем он сейчас думает? Рассчитывает, что сможет отсидеться за рогатками от палашей лучшей конницы мира – гусар Зейдлица? Или он считает, что его вонючие казаки да калмыки, вооруженные луками и стрелами, смогут устоять перед лейбкирасирами Бидербее? Наивный глупец… А его солдаты – это просто стадо крепостных. Они одеты в мундиры, но остались рабами, годными только для услужения своим барам, – какие из них воины?

Прусский солдат знает, за что воюет. Прусскому солдату платят, а после победы этот солдат может напиться, пограбить и вдоволь повалять баб – что еще нужно двуногим скотам, обученным убивать? Рассуждать этим скотам не нужно – ни в коем случае. За них думают офицеры (а за офицеров – король), а дело солдат – беспрекословно выполнять приказы, идти вперед и умирать во славу короля Пруссии (пусть даже до славы этой им нет никакого дела). Правда, наемники – силезцы, швейцарцы, итальянцы, сброд со всего света, – так и норовят смыться, особенно перед битвой, исход которой неясен, но лагерь армии Фридриха Великого зорко сторожат верные гусары, чистокровные немцы, за которых, если что, ответят их семьи. Страх – вот самый лучший способ создать непобедимую армию. Солдат должен бояться своего капрала во сто крат больше, чем самого грозного неприятеля, – вот залог победы.

Королю Фридриху хотелось спать, но спать было уже некогда – за пологом палатки светлело. Ничего выспимся, когда разобьем Салтыкова.

– Рудольф!

У входа в палатку тут же возник светловолосый и голубоглазый адъютант, настоящий Зигфрид.

– Поднять лагерь. Без барабанов!

Без барабанов – это значит, что офицеры бьют палками капралов, а капралы – солдат. Стук палок по спинам не слышен в русском лагере, но эти палки поднимут любого сонного ленивца в лагере прусском.

Итак, партия начинается. А пока – пока на разноцветном игровом поле расставляют фигуры – можно подумать о чемнибудь возвышенном: о музыке, о живописи, о философии. Об этом можно думать пофранцузски: немецкий язык – это язык войны, язык приказов, язык непобедимых воинов.

* * *

Главные силы прусской армии обходили левый фланг русских. Впереди – эскадроны Зейдлица, за ними, держа равнение, как на параде в Берлине, – батальоны гренадер. Солдаты шли, как машины – по кочкам, по не сжатым полям, с монотонностью часового механизма: семьдесят пять шагов в минуту. Военная машина – машина победы.

Машина споткнулась на прудах Кунгрунда – этих прудов не было на карте. Король был зол – король неистовствовал, хотя внешне это было заметно только по его глазам и по длинному носу, казавшемуся еще длиннее от надвинутой на левую бровь черной треуголки. Но генералы хорошо знали «Фрица», как звали короля солдаты, и не сомневались: окажись сейчас здесь ктонибудь из картографов, этот «ктонибудь» уже дрыгал бы ногами на первой же маломальски подходящей осине, вздернутый за шею веревкой.

Пруды казались бесконечными, словно ктото, издеваясь, бросал и бросал их один за другим под ноги солдатам армии прусского короля. Пять часов солдаты обходили блестящие кляксы прудов, изнывая от жары – поднявшееся солнце раскалило медные бляхи высоких гренадерских шапок. А за прудами Коровьей лощины начался лес, где застряла артиллерия: конным упряжкам трудно было разворачиваться между деревьев, и солдатам приходилось выпрягать лошадей и катить орудия на руках.

А впереди уже вовсю гремели пушки: генерал Финк, выполняя план короля и вводя русских в заблуждение, открыл огонь по Мельничной горе. Русская артиллерия ответила незамедлительно – гром канонады густел, потянуло дымом от горящих домов Кунерсдорфа, подожженных русскими брандскугелями. ^[7]Но только к полудню непобедимые батальоны короля Фридриха вышли из леса на простор кунерсдорфских полей и начали готовиться к своей сокрушительной «косой» атаке.

* * *

Салтыков тоже поднял свою армию рано – в четвертом часу утра. Казачья разведка донесла о движении прусских колонн, и атаки врага можно было ждать с минуты на минуту. Солдаты успели сварить кашу, позавтракать и выпить по чарке водки, когда в шесть часов за Гюнером послышались выстрела – казачьи пикеты столкнулись там с передовыми частями неприятеля.

Русский лагерь зашевелился – «Пруссак идет!». Врага еще не было видно – только в зрительные трубы офицеры штаба наблюдали, как отходили казаки, нахлестывая нагайками коней и поминутно оглядываясь назад.

В девять часов утра началось. С третинских высот по Мюльбергу ударили прусские пушки, и зарычали в ответ шуваловские единороги – глухо и ворчливо, словно медведь, вырванный из зимней спячки. Орудия гремели с обеих сторон, Мельничную гору заволокло пороховым дымом – князь Голицын, командовавший стоявшим на горе Обсервационным корпусом, отвечал тремя выстрелами на каждый выстрел пруссаков, – но немцы не начинали атаку: они чегото ждали.

– Ожидают прибытия его величества, – сказал Салтыков, мерявший шагами вершину холма, – но они чтото запаздывать изволят.

После полудня, наконец, на Малом Шпице появились пушки, за ними маячила конница, за ней показались колонны пехоты.