В войну проспекта не было. Невдалеке шли упорные бои между траншейными войсками. Бывший боец, вероятно, не смог бы признать местности, так все изменилось.

На стенах — на фотографиях — Лезгинцев. Он появился тут недавно, после смерти.

— Поглядите на этот снимок — Юрий с командующим. Он еще не получил Героя. А на другом — с главкомом. А это? Узнаете Максимова? А вот у лодки. Снимал московский репортер. Волошин, возле него старпом Гневушев, штурман Стучко-Стучковский… Вам все знакомы.

Расплывчатый силуэт подводной лодки, очертания рубки больше угадывались. Снимок был сделан, судя по одежде и пейзажу, летом.

— «Касатка»?

— Да, Дмитрий Ильич. Неправда ли, будто сто лет прошло? Не кажется ли вам?

— Пожалуй…

— Вам тоже тяжело?

— Как и всем остающимся в живых.

— То есть? — она нетерпеливо ждала ответа.

Дмитрий Ильич подвинулся к окну и, продолжая наблюдать за непрерывным движением на проспекте, ответил:

— Мертвому все безразлично.

— Утешение слабое. — Она зябко поежилась, искоса посмотрела на себя в зеркало: — Говорят, я стала хуже.

— Я бы не сказал, — уклончиво ответил Дмитрий Ильич, не склонный продолжать разговор в таком духе. — Если уж говорить откровенно, вы переменились к лучшему… Извините меня…

— Я постарела, Дмитрий Ильич, — она сделала нетерпеливый жест, остановила его возражения. — Душой постарела. Раньше рассуждала — я самая хорошая. Теперь — другое.

Из столовой доносился глухой говор. Выделялся резкий голос Сирокко. Татьяна Федоровна недовольно поморщилась, притворила плотнее дверь.

— Его смерть невероятна… Я не могу примириться. В Юганге я проклинала Югангу. Теперь я вернулась бы туда, не колеблясь ни одной минуты. Только бы он остался… Помните северное сияние, Дмитрий Ильич? Мой глупый поцелуй? Там я была еще девчонкой. Считала себя жертвой века, причисляла к потерянному поколению. Не надо, Дмитрий Ильич, не разубеждайте меня, — попросила она в ответ на его возражения. — Вы знаете меня больше других, но я-то знаю себя лучше всех. Первые минуты я себя не винила, я искала виновных повсюду… Я нашла его письмо к вашей дочери… Он не отослал его. Большое письмо, полное диких признаний. — Дмитрий Ильич сжался. Он не знал о существовании такого письма. — Не беспокойтесь. Я никому не показала его. Зато ревность вернула меня к жизни… — она говорила тихо, медленно. — Не будь такого побочного обстоятельства… — она улыбнулась. — Сирокко из-за ревности взрезывала себе вены. У нас такая кровь, мстительная, горячая… Мы, безусловно, цыгане, отец фантазировал — из древних валахов или еще откуда-то. Цыгане! Ничего предосудительного. Я обожаю цыган, если хотите… Хотя шут с ними, привязались на язык. Как вы считаете, что основная причина?

— Не знаю, — Дмитрий Ильич уклонился от прямого ответа, — почти два года я с ним не встречался.

— Но потом он был у вас.

— Вы сами знаете по его письму…

— Поэтому я не спрашиваю, а утверждаю.

Дмитрий Ильич насторожился, его голос стал суше. Перед мысленным взором всплыл Ваганов. Не готовят ли они оба для него западню? Она будто разгадала его мысли:

— Не придумывайте себе лишних врагов. Я ищу причину.

— Вы же отыскали ее… в себе, — жестко сказал Дмитрий Ильич.

— Что же мне, смириться с этой мыслью? — она неприятно посмотрела на Ушакова. — Вы насторожены? Напрасно. Я категорически отвергаю значение девчонок-разлучниц. Ему не восемнадцать. — Она прикрикнула на сестру, влетевшую было в комнату. — Юрий был тем, за кем охотятся.

— Вы предполагаете преступление? — осторожно спросил Дмитрий Ильич. — Или комиссия…

— Ах, комиссия, комиссия, — она закурила. — Никто не хочет углубляться, осложнять. А возможно, мне и не говорят. И не скажут. А если скажут, то не сейчас. Ведь многое не ясно.

Дмитрий Ильич попытался разобраться в потоке ее слов. Она рассуждала правильно со своих позиций. Ее прикрутили к колеснице. Существует категория людей — первооткрывателей. Они идут вперед по нехоженым тропам: летчики-испытатели, атомщики, разведчики больших глубин, космонавты, ракетчики, подводники… Профессии можно умножить. Им хуже, чем другим. Они в постоянной опасности. К ним должно быть особое отношение. Не только к ним — к их женам, детям, родителям. То есть к тем, кто привязан к колеснице.

— Дамочка отправляет мужа на курорт и, извольте, волнуется, места себе не находит, а мы провожаем своих мужей в океаны, подо льды, на целые месяцы. Внутри их жилья — атомные реакторы. Это не девчонка на пляже, не лев в джунглях, не ангина или аппендицит… Вы думаете, ваша супруга спокойно отправила вас под воду?

— Полагаю, что нет, — сказал Ушаков, понимая ее все больше и больше.

— Многое мне пришлось передумать, — продолжала она, — всю жизнь перевернешь, от детской куклы до первого поцелуя. Признаюсь, я его дразнила. А он кипел от бесшумной ярости. Он не прощал мне ничего. Безумно ревновал. Но ни разу не оскорбил, не устраивал омерзительных сцен. Постепенно я отпугнула его от себя… Вы понимаете, в каком смысле… Он был болен.

— Лейкемия?

— Да. Он понял болезнь не сразу. Я вчера говорила с доктором Хомяковым. Он ходил на «Касатке». Медицинская комиссия пропустила его, надо думать. Отрава вливалась незаметно: «Ни цвета, ни запаха». — Татьяна Федоровна замолкла, вся собралась и вдруг стала холодная и чужая. — Вы бог весть что подумаете. Я себя не оправдываю. Я мало щадила его. Мне казалось, он отвечает той же монетой. Комиссия собирает анализы и бумажки. Разве можно узнать причину по номеру билета на электричку?

Сирокко все же ворвалась:

— Выйди к людям, Татьяна, неудобно, — руки Сирокко, описывали круги, — выражают сочувствие мамаше, а она…

В столовой народу прибавилось. Пришел майор в морской форме договориться об обелиске. Костистый фотокорреспондент с «телевиком» потребовал снимки из семейного архива и, когда ему отказали, «щелкнул» Татьяну Федоровну и мать покойного, затем отошел в угол, прищурился, обождал, пока Ушаков присядет к матери, и их «щелкнул». Спросил у Сирокко фамилии, имена снятых, записал, равнодушно поглазел на собравшихся и скрылся…

Зимой с одного из военных подмосковных аэродромов ушел самолет Главного командования Военно-Морских Сил, имея на борту адмирала Максимова и специального корреспондента Ушакова.

Адмирал Павел Иванович Максимов отправился в очередную командировку по делам политического управления. Дмитрий Ильич Ушаков — для участия в операции «Норд»: атомную подводную лодку отправляли в кругосветный поход. Это было за два года до гибели Лезгинцева. Его еще не знал Ушаков. Больше того, не догадывался о его существовании.

Поршневой «ил» вел подполковник Савва, вторым пилотом был азербайджанец капитан Самед. Так его и называли — по имени. Сегодня день рождения шефпилота. Экипаж сложился на подарок — портативный магнитофон. К подполковнику Савве приближался мемуарный возраст, и свои воспоминания он хотел доверить магнитной ленте. А Савва знал многое и многих. Вначале, в войну, он летал на бомбежки вплоть до Берлина, затем перешел на спецрейсы и познакомился с рядом крупных фигур военно-морского ведомства.

Служебный самолет выглядел более спартанским в сравнении с пассажирским. Военные не приучали себя к комфорту. Единственное преимущество — можно поспать, вытянуться, а в остальном — ни бортпроводниц, ни электрических плит. Еда? Если прихватили из дому. Чай — в термосе. Все! Попав на самолет с голубыми звездами, вы отрешаетесь от гражданских соблазнов.

Чем дальше несет вас на север могучая птица, тем меньше шансов увидеть привычное солнце. Последний раз скользнет его луч по крылу, прорвется внутрь, осветит кремовый репс, вспыхнет радужный круг у винта, и после этого напрасно будете искать его щекой, глазами. Нет! Кандалакша, Хибины, Апатиты, стайки промерзших озер, гранитные складки драгоценной Кольской земли.