— Замечательно! Для меня большая радость! — восклицала хозяйка. — Ничего! Снег для влажности! Я люблю запах снега! Белугин, вы продолжаете отлично сохраняться… Нет, нет! Целовать даже в щечку не разрешаю. От вас всегда разит чесноком.

— Помилуйте, Татьяна Федоровна, — Белугин сиял от удовольствия, — зато полностью исключаю цингу. — Он разделся, пригладил редкие волосы ладошками, развернул чистый платок и вытер себе лицо. — Познакомьтесь, моя прелесть! — Он с шутливой церемонностью представил Ушакова: — Вообразите, доброволец. В это время года!

Дмитрий Ильич задержал протянутую руку, поклонился, пристально вгляделся в сияющие глаза хозяйки, увидел синеватые белки, заметил дрогнувшие ресницы и резкие морщинки у губ. «И у нее не все просто и безоблачно», — подумал он. Эти морщинки и пробежавшая по лицу гримаса страдания еще больше примирили его с нею.

— Хорошо, что добровольно, хорошо, что зимою, хорошо, что сразу к нам. — Татьяна Федоровна выдернула руку, и ее голос стал суше: — Если вы нарушаете правила, тоже неплохо. Я, к примеру, тоже делаю все наоборот. Я против зазубренных истин, унылой мудрости… — Она не продолжила, поймав предостерегающий, холодный, взгляд мужа. — Если бы я знала немного пораньше, устроила бы пельмени. Вы сибиряк, Дмитрий Ильич?

— Нет, Татьяна Федоровна.

— Беляши? Уралец?

— И не оттуда.

— Галушки? Вареники?

— Русак. Чистопородный до третьего колена. Дальше не знаю.

— Ну ладно, мойте руки, — приказала она. — Юра, предложи свои оленьи шлепанцы.

Она принялась накрывать на стол, все — в вихре, со звоном.

— Я та́ю от восторга, Танечка, — Белугин умильно сложил на груди пухлые руки, — фантастика! Танечка, если бы вы знали, сразу после шума и грома, мороза и снега — попасть сюда!.. Дмитрий Ильич, как это называется — погрузиться в нирвану?

— Идите и вы мыть руки. Нирваны не будет. За яблоки спасибо. Если только они не превратились в мандарины…

— Помилуйте! Все предусмотрено. Утеплены на самую низкую ртуть. Танечка, не найдется вторых шлепанцев? Дмитрий Ильич, вам идут оленьи шлепанцы, иначе я попросил бы вас с ними расстаться.

Ушаков впервые попал на базу атомных лодок, и независимо от тех или иных обстоятельств его внимание привлекала каждая мелочь. Ну, хотя бы аптека. Проходя мимо нее, он видел такие же стекла, как везде, голубоватый свет внутри и сонную девушку, сидевшую на жестком диване. Дома такие же, обычной архитектуры. Их и проектировали, наверное, все в том же Ленинграде, где проектировали Ангарск и другие новые города. Если бы вместо вот такой квартиры, будто перенесенной из Кузьминок, его привели в подземный каземат, меньше бы удивило. В общем, не мог Дмитрий Ильич уловить черты необычного. И это не разочаровывало, а успокаивало, вводило в знакомую колею. Хозяин дома помогает жене, приносит кастрюлю с кипятком, перемывает бокалы и рюмки. Квартира из двух комнат, с невысокими потолками, стандартной мебелью, телевизором, радиолой; на фабричном ковре, на стене — дарственные вещи с пластинками: два охотничьих ружья, бинокль, кортик. На полах несколько шкур нерпы.

Из ванны появился Белугин — густо несет шипром. Маленький его нос приподнят, он оживлен. Белугин всячески подчеркивает, что он здесь свой человек.

— Превосходно, Юрий! — похваливает он. — Люблю хорошую чайную посуду, но, если откровенно, предпочитаю винную и…

— Водки нет! — хозяйка не дает ему докончить. — Есть поблагородней напиток. — Татьяна Федоровна извлекла из книжного шкафа бутылку грузинского коньяка «Греми». — Кроме лимона предложу изумительную заполярную закуску.

— Зубатка? — попробовал угадать Белугин.

— У вас, Белугин, слишком скромное воображение…

— Умоляю, Танечка, что же, что же? Ягель, лишайники, окорок белого медведя? — Белугин продолжал дурачиться.

За окнами зашумела метель. С моря донеслись какие-то сигналы. Ветер усиливался. Ушакову казалось, что он слышит гул прибоя. Организм полностью пришел в себя, по телу разливалась лень от тепла, устойчивой «палубы» и всех этих мирных, убаюкивающих разговоров. В оленьих туфлях приятно отдыхали ноги. На столе появились запеченная картошка, бутылки джермука, и, наконец, Танечка весьма торжественно пожаловала с обещанной «изумительной заполярной закуской». На металлическом блюде она внесла кольскую семгу. Королевскую рыбу, выловленную в дикой, первобытной реке, малосольную семгу, в ее серебристом мешке, с розовым мясом, источающим нежнейший янтарный жирок, тающую во рту.

— Танечка, ничем другим вы не могли бы доказать свою гениальность! — восхищался Белугин, принимаясь за разделку рыбы. — Такую семгу перевозили на санях к столу Мономаха и Грозного! В сочетании с «Греми» — невероятно!

— Хватит тебе, Белугин, — остановил его Лезгинцев. — Соловья баснями не кормят. Татьяна, пора заканчивать подготовку. Дмитрий Ильич, занимайте место.

«Нет вечной ночи, есть женщина — Танечка Лезгинцева, — размышлял Дмитрий Ильич. — Красавица? Нет. Однако такие женщины навсегда остаются в памяти. В таких влюбляются либо сразу, либо никогда».

Белугин называл ее ослепительной: «Хочется зажмуриться!» Вулканические женщины никогда не бывают хорошими женами. Любители острых ощущений могли бы отыскать в Танечке Лезгинцевой свой идеал. Внешне она цыганка. Серебряные серьги полумесяцами не случайно оказались в ее ушах. Такая женщина зря не навешает на себя побрякушки. Старинные плоские серьги шли к ее волосам, к ее матовой, таборной коже.

Она родилась на юге, в Молдавии. Училась в Ленинграде. Вышла замуж за Лезгинцева, окончившего училище и уезжавшего на службу в Заполярье. По ее признанию, она терпеть не могла невысоких и внешне неприметных мужчин.

В конце ужина Белугин разоткровенничался, пользуясь отсутствием хозяев, ушедших готовить кофе.

— Татьяна — женщина-люкс, Юрий — пассажир жестких вагонов. В конце концов у них кончится не просто разрывом, а трагедией. Поэтому мы следим за этой пироксилиновой парой. Только учтите, она располагает достаточным тактом, чтобы не компрометировать мужа. Если ему плохо или что грозит, она горой встает за него. Его попробовали после ледового похода списать на берег, как бы для обмена опытом. Глаза начальству выцарапала. Увезла на Рижское взморье на два месяца, приехали — не узнать Юрку. И все же она его взъерошивает… Вы заметили, как внезапно возникают между ними перебранки? Стоило ей распространиться о приготовлении вот этого невзрачного пудинга, как он ее оборвал… — Белугин оглянулся на кухонную дверь, откуда доходили повышенные голоса и запах кофе. — Иногда ничего, вроде мир и покой, а потом взрыв… Лезгинцев тоже не тюфячок, на нем не выспишься… Она его злит. Зачем она сменила платье на прозрачную кофточку и короткую юбку? Заметили, когда она крутится, юбчонка взлетает повыше коленок… А ножки у нее… Зрелая, я вам доложу, темпераментная самочка. Для Юганги — белая ворона она…

Только первую ночь в Юганге Дмитрий Ильич провел у Лезгинцева. Белугин зашел за ним рано поутру и увел в гостиницу.

— Не будем стеснять хозяев. Майор определил комнату в гостинице, назовем ее так. Один этаж жилого дома выделен для приезжающих. Есть удобства первой необходимости, душ и кипяток из титана. Комендант, татарка-молодушка, при желании обучит вас всем бранным словам, изобретенным до и после Магомета.

Кругом белым-бело после вчерашней метели. Дома лепились по склонам. Светильники на столбах-удилищах несколько разгоняли сумеречность полярного утра. На улицах почти не было людей. Встретилось несколько офицеров и две-три женщины. Магазины еще были закрыты. Слышался рокот снегоочистителей. В разрывах кварталов угадывалось море.

— Не устали, Дмитрий Ильич? Нагрузка для слабой сердечной мышцы, прямо скажем, тяжелая.

— У меня хорошее сердце.

— Одобряю и завидую. Я похвалиться не могу, — откровенничал Белугин с мучительной улыбкой, — хозяйство подносилось. Посылали сюда, признался Максимову. А он сказал: «Езжайте, иначе застрянете в звании. А сердце что? Где ему болеть — какая разница. Только не афишируйте свое сердце».