Миновали еще одну короткую улицу — имени академика Вавилова. За ней — переулок Тюлений, упершийся в тупик — глухую высокую стену. Проходным двором, в снегах, почти достигавших человеческого роста, вышли к нужному месту.

— Начальство прибывает морем, — сообщил Белугин, — инженерия тоже. Я вчера прикинул и решил изолировать вас…

— Изолировать?

— От этой дамочки. Чтобы знали — ревнив Юрий Петрович. Вы могли и не обратить внимания, а я наблюдал. Как он за вами следил! Стоило локотку ее к вашей руке приблизиться… еще бы на полсантиметра — и осложнения…

Дмитрию Ильичу не нравился игривый тон Белугина, подмигивания и подхихикивания, которыми он сопровождал свои объяснения. Оборвать его было неудобно. Поднимаясь по лестнице, Белугин назвал Лезгинцева «Отелло в сто лошадиных сил». Не хотелось говорить на скабрезные темы. Почувствовав холодок, Белугин забеспокоился, переменил тему, убрал из своего лексикона дурашливые, жаргонные словечки.

В скромном номере стояла железная койка с казарменной заправкой одеяла и тощей подушкой. Окно выходило на залив; кораблей не было видно, а только высо́ты и часть бухты, угадываемой по колебаниям подсвеченной темной воды.

— Чемодан ваш принесли, — сказал Белугин. — Тяжеленек…

Дмитрий Ильич присел на корточки, вытащил из чемодана машинку в кожаном футляре, бумагу, ножницы, флакон канцелярского клея.

Костюм и пижаму повесил в славянский шкаф, откуда разило рыбой. На дне чемодана лежали про запас два плоских флакона польской водки. Поразмыслив, Дмитрий Ильич решил запасы приберечь, присел к столу, открыл машинку, попробовал постучать.

— И клей во́зите. — Белугин поболтал в кулаке бутылочку, посмотрел на свет.

— Привычка. Глупо, конечно… И бумагу вожу…

— Бумагу правильно. Не везде такую добудешь. — Пощупал, вздохнул: — Прекрасная у вас профессия. Взял чистый лист, нацарапал, сыграл на этой вот клавиатуре — и гони монету… — Он поднялся, поглядел на часы. — В сутки, кажется, рупь. Документы не сдавайте. Уплатите перед уходом. Да, насчет харчей. В офицерской. Где? В обед я сам забегу. Вместе похарчимся… Если что надо, покличьте молодушку. До свидания.

«Молодушка», рыхлая татарка с мощнейшими чреслами, молча принесла чайник с кипятком и заварку.

— Если будешь молоко, кефир, пирожки, позови, схожу в ка́фе.

— Спасибо.

— Начальник приказал, ему говори спасибо. — «Молодушка» ушла в полнейшем равнодушии к новому постояльцу.

Отыскались пачка сахара, овсяное печенье. Чай согрел, и настроение стало получше. В новом городе всегда хочется побродить. Здесь же эта возможность пока исключена. Не с кем перекинуться словом, гостиница пуста. Оставалось одно — писать. Хотя и писать можно не всякое.

На столе появилась фирменная записная книжка «Промсырьеимпорта», обычно торжественно даруемая ему под каждый Новый год его старым другом, работавшим во Внешторге.

Неделя — ни одной записи. Пустые страницы от самой Москвы до Юганги. Не все доверишь бумаге.

Дмитрий Ильич обвел кружочками «пустые» числа в календаре, впервые обратил внимание на рекламируемые «Промсырьеимпортом» экспортируемые товары и предметы его импорта: чугун и ферросплавы, слябы и штрипсы, балки и швеллеры, высококачественные стали, трубы стальные и чугунные, баллоны стальные для газов, рельсы, гвозди, гайки, цепи, стальную ленту и проволоку, трос, ленту биметаллическую…

«Вот так, Петя, — думал он о своем московском друге, — ишь, сколько тащит товаров за рубеж. А сам ни разу не побывал у прокатного стана. Неведомо ему, как достаются слябы и штрипсы. Зато спокоен. Сидит в своей конторе. Закончил рабочий день, щелкнул ключом — и в вестибюль. Подождал. Женушка работает в другом внешторговском отделе — под ручку и на Калужскую, по пути — в магазин. В квартире стойкий уют. Не тянет тебя, Петя, под лед в стальной баллон, не таскаешь «карандаш», подсчитывающий будущее белокровие. Если лопнет сляб или штрипс, Лезгинцев отправит всех к праотцам, а Петя будет торговать с иноземьем. Помянет когда-никогда Митьку: «Говорил же ему, дурню, не послушал».

Единственное спасение от дурных мыслей — дать храпака. Растолкал его Белугин — пора обедать.

Дмитрий Ильич был рад Белугину. Одеваясь, постарался расспросить о своем расписании. Догадывался: за все отвечал Белугин как прикомандированный к нему.

Выяснилось, свидание с командиром лодки Волошиным придется отложить денька на два в связи с приездом высокого начальства. Приглашал к себе начальник политотдела Голояд.

Белугин с самой лучшей стороны описал Волошина, назвал его одним из наиболее эрудированных, смело открывающим первопуток. Прочил ему большое будущее и считал его одним из лучших командиров атомных кораблей.

— Если говорить вполне откровенно, завидую Волошиным, — признался Белугин. — Мы доводили старый век, они открывают новый и взлетают, — Белугин даже взмахнул своими короткими руками, — и притом, учтите, крылья у всех молодые, крепкие, ни одного перышка не выпало. У нас отличнейший вырос молодняк, Дмитрий Ильич. Иные склонны побрюзжать, оборотиться к старым временам, там поискать и более высокие принципы, и более надежные идеалы. Чепуха! Никто не отрицает, было, было, сработали отлично, но и теперь не дурачки расписываются в приемо-сдаточной ведомости. Им только нужно доверять полностью, верить, не подведут.

В офицерской столовой в большинстве молодежь, подтянутые, чистые, с хорошими манерами. Внешне — полностью деловые люди. Лица свежие, глаза веселые. Этим не приходилось воевать. Их психика не надломлена и не загружена тяжелыми воспоминаниями. Война для них — в рассказах, документах, мемуарах и традициях. Кое у кого орденские планки, сомнений не было — за мирные походы.

Спиной к ним сидел молодой лысый капитан-лейтенант. За столиком, у стены, где висела написанная маслом картина, изображавшая подводную лодку среди молочнопенных валов, беседовали старшие лейтенанты — обсуждали книжку Джорджа Стила о походе к полюсу подо льдами Канадского архипелага.

— Американцев, видите ли, знают, а имена наших, если и пробиваются на поверхность общественного мнения… — Белугин безнадежно отмахнулся, — так уж официально, сухо, без всякой романтики. Будто дрова наши ребята колют или колбасы начиняют…

— Надо открывать имена наших? — спросил Ушаков.

Белугин вытер губы салфеткой.

— Рановато.

— Почему?

— Почему, почему… Вы словно ребенок. Охотиться начнут.

— За тигром охотятся, а он остается тигром.

— Ах, вы святой человек! Дисциплина начинается с организации собственной мысли. Если у тебя мысли не по ранжиру, шеренгу не выстроишь. Дисциплина — фактор. Без этого может получиться, к примеру сказать, фильм «Оптимистическая трагедия», но флот не получится.

— Только лишь флот?

— Я не отделяю от общевойскового. Только на корабле дисциплина приобретает еще и дополнительные качества.

— Самодисциплина?

— И так можно назвать. — Белугин подумал, поднял брови. На лоб набежали морщины. — Вернее назвать — братство. Особенно на подлодках. Гляди в оба и не теряй дыхание товарища. Все вот так! — он сцепил пальцы рук. — И за страх — каждому на дно неохота, — и за совесть, она была, есть и будет как непременный духовный атрибут. Сама обстановка взаимной ответственности исключает недобросовестность.

— А слабые духом?

— Лишь бы делал свое дело. Храбрый и сильный духом тот, кто ведет себя на боевом посту так, как нужно.

Столовая постепенно опустела. Из кухни было слышно, что моют посуду. Официантки покрывали столы свежими скатертями. За окнами по-прежнему держались сумерки. Не хотелось выходить на мороз. Белугин попросил еще по стакану компота, приготовился к продолжению беседы. Его интересовала сама методика. Как они, писучие, подбираются к материалу? Есть ли и здесь, какая-то тайна? Как и многие из бывалых людей на грани почетной отставки, Белугин думал и сам «заняться писаниной». С одной стороны, все будто бы легче легкого. Поизучай, побеседуй, возьми на карандаш то, другое — вот и слепил. С другой стороны, подстерегала неведомая коварная сила — не движется перо в нужном направлении, как не издевайся над своим мозгом. И мыслей вроде бы много, целые рои, и случаев счесть не пересчесть, и эпизодов невпроворот, а положить их на бумагу невозможно. Получается чепухенция, самому читать стыдно.