— Теперь уже второй океан близко.

— Ну и что? — Лезгинцев отмахнулся. — К нему надо протолкнуться по Чукотской луже. Подкрадываемся к святому Диомиду чуть ли не на пузе. Мешают ставшие на мель торосы, ледяные глыбищи, присосавшиеся, как пиявки, к донному рельефу. Самые разаховые лоции не могут их учесть, явление неустойчивое, переменчивое. Хотя пошли они на кукан, эти стамухи. Скажите лучше, о чем вы беседовали с нашим начальником медслужбы?

Он небрежно сидел в полукресле, вытянув ноги, и, разговаривая, просматривал свои пальцы, не так давно побывавшие возле горячего металла. На одном из пальцев была сорвана кожа. Лезгинцев прижег ссадину йодом, покривился от боли.

— Вас, очевидно, предупредили обо мне. — Лезгинцев правильно истолковал смущение Дмитрия Ильича и сам прервал затянувшуюся паузу: — Да, я немного «перехватил». Не паникую, не стажируюсь в санаториях, не трепещу перед будущим… — Его щеки потемнели от прихлынувшей крови, губы конвульсивно дрогнули. — Служить на атомных лодках в моей должности — не малина. Так или иначе, а рискуешь. — Он поднял тяжелые сероватые веки, глубоко вздохнул, рывком освободил ворот. — А летчик не рискует? А водолаз? А ученый-атомщик? Рискует даже человек вашей профессии, если он не прячет голову под крыло и не мурлычет трусливую песенку… — Теперь становилось ясней, что смутное предчувствие опасности не покидает Лезгинцева. Внезапная откровенность подействовала удручающе на Ушакова, ему не хотелось отвечать с той же искренностью и прямотой.

— Самое гнусное, меня прижаливают… — Из пересохших губ Лезгинцева сорвалось ругательство. — Вы можете представить, каково было мне. Вы знаете, что такое наши эскулапы. Вначале, еще достраивался корабль, меня хотели заменить. Появился фертик с двумя бляхами, пофыркал, пофыркал, смотался. Слава аллаху, не пришелся по вкусу нашему Владимиру Владимировичу. Хотели меня шугануть в Ленинград, почетно, за зеленое сукно у настольной лампы. Если бы для карьеры — лучшего не придумать. Моя женушка ястребом взвилась — уедем и уедем, от гагар, от тюленей, от «бэров», конечно, в первую очередь. Потом эта история с мордатым соблазнителем. Если бы даже она утекла с ним, не погнался бы. Я подводник, а не стайер… Вот откуда у меня экзема — от закулисных охов и ахов. Предупреждаю по-братски, не вздумайте и вы меня прижаливать. Подумаешь, сыграть в ящик! Девять десятых отчаянных хлопцев конницы Буденного и то на погосте. Когда-нибудь нужно отбрасывать сандалии…

По трансляции передавали справку о приближающейся цели — наступало рабочее утро.

«Берингов пролив впервые обнаружен и пройден на парусном судне казаком Дежневым в тысяча шестьсот сорок восьмом году, — говорил Стучко-Стучковский, — за восемьдесят лет перед экспедицией Витуса Беринга, русского флотского офицера, посланного Петром Первым для разведки пролива между Сибирью и Америкой. Построенный в Нижнекамчатске «Святой Гавриил» прошел проливом в Чукотское море до широты шестьдесят семь градусов восемнадцать минут. Сподвижниками Беринга были Чириков и Шпанберг. Исследования продолжались до тысяча семьсот сорок первого года. Русские открыли пролив, названный именем Беринга, острова Святого Лаврентия и Диомида, остров Укамок, группу Евдокеевских островов, часть Алеутских и Командорские острова….» Дальше продолжались сведения не только исторического, но и практического характера, и желающие приглашались к свежей карте и детальной справке, вывешенным штурманской службой.

Где бы ни находился командир, он мог разговаривать по внутренней связи с любым отсеком. Это его преимущество.

— Штурманским электрикам быть внимательными, подходим к месту. — Волошин принимает сообщение штурмана об отрепетовании его команды и ждет. Его внимание не рассеивается, хотя по стойкой привычке он мысленно прощупывал световые точки центрального поста, и перед ним выстраивались, как по ранжиру, действующие боевые службы.

Кто поможет провести корабль по извилистому желобу пролива? Очень трудно, больше того, почти невозможно. Десятки раз были проиграны все ходы этого сложного шахматного турнира. Физически остро, будто сам поцарапал руки о «стенки» донных скал, Волошин прочувствовал желоб. Когда глаза уставали, продолжал мозг. Все его существо почти до истощения было занято только одним. И наступило время…

— Центральный! Вышли в точку. — Волошин хорошо знает голос штурманского электрика — отличный паренек из Пятигорска, готовится в вуз.

Командир благодарит за хорошую весть и объявляет боевую тревогу. Длинный ревун разносит сигнал по всем отсекам. В центральный поступают рапорты о готовности боевых постов. Возбужденное состояние не покидает Волошина. Сейчас, как никогда, он понимает свою власть и ответственность. Наступает период «самоконцентрации», забвения всего постороннего, отвлекающего. Ничего — ни семьи, ни земных забот, — только одно, только одно, только одно…

Стучко-Стучковский тут же повторяет приказание и в свою очередь доводит его до исполнителей.

Волошин полуоборачивается к вахтенному офицеру Акулову:

— Записать в вахтенный журнал: начали форсирование пролива.

Он называет широту и долготу.

— Есть, товарищ командир!

Белокурый старшина, стоящий на посту погружения и всплытия, раскрывает журнал и ровным, каллиграфическим, почерком вносит безусловно историческую запись.

Настанет время, когда эту страницу из корабельного журнала сделают реликвией, снимут копии, уложат под стеклом в музейных стендах, донесут до потомков имена пока еще таинственно безвестных членов подводного экипажа. Станут в один ряд с Дежневым, Берингом и Волошин, и молодой старшина в черной пилотке на русой голове, и массивный штурман Стучко-Стучковский, особенно переживающий сейчас этот незаурядный эпизод своей биографии, и Василек Акулов с его грустными думами об оставленной на кромке континента неустроенной семье.

Замедленным ходом — в кино его называют рапидом — движется черная, лохматая «Касатка», отбрасывая буравчатую струю за своей узкой кормой. Ничего, сам черт ей не брат. «Касатка» добьется своего, иначе не может быть: приказано — сделано. Подводная лодка добровольно плывет в узкую горловину пролива, на встречном курсе со «Святым Гавриилом». Что для нее каких-то двести лет форы! «Касатка» обязана проложить дорогу в подводных прериях океанов, она вступит как хозяин в море Беринга и отсалютует шефу этого моря Ивану Ивановичу Берингу, павшему от цинги и непомерных лишений на прославленных Командорах.

В штурманской наиболее укромное место для человека, не включенного в трудовой процесс. Если пристроиться на диване, в правом уголке, вас постараются не заметить ни командир, ни боцман, да и сами штурманы — слишком занятой народ, чтобы глазеть по сторонам.

Дмитрий Ильич наблюдал за напряженными лицами Стучковского и Исмаилова. На них-то и можно было прочитать подспудные мысли, вольно или невольно рождающиеся в голове. По-прежнему действовали приборы бессменной автоматической вахты — эхолот, эхоледомер, гидролокатор, включалась и телевизионная система.

Автоматические приборы — незаменимые помощники мореплавателя. Без них не обойтись. Они рассказывают, что под вами, что над вами и что впереди! Можно позавидовать кораблю. Человек не может придумать для самого себя столь безукоризненных оракулов и потому бредет по жизни вслепую, с ограниченным кругозором и с полным неведением, что встретит впереди.

Убывающий ритм движения, ощущаемого в большей мере подсознательно, овладел Дмитрием Ильичом, клонило ко сну. Сколько уже подо льдами? Больше десяти суток. Ограниченность движения разнеживала мускулы, отражалась на аппетите. Запасы продовольствия, вызывавшие у него в Юганге чувство жадности, — побольше бы, грузите, грузите! — теперь безразличны. С каким удовольствием насладился бы он свежим воздухом. Пошире расправить грудь, укрепиться на мостике, открыть рот и подставить его ветру, брызгам, озонирующим испарениям моря. С возрастом искусственный воздух переносится труднее. Сорок лет! Самый глубокий старик из всего экипажа. Акулов стоит на ногах какой уже час, а ему хоть бы что. По-прежнему солнечно зреют его щеки, ясны глаза, живы движения. Исмаилов чуть-чуть «истончился», подтянул еще на одну дырочку потный ремень, а белки чистые, синеватые, усики — словно буравчики. Даже грузный Стучко-Стучковский нисколько не размяк, держится молодцом, пружинисто вскакивает на толстые ноги, заслышав призыв командира; оттопырена нижняя губа, дыхание ровное, и только у переносья по ровчику морщинки нет-нет да и скатится упругая крупинка пота.