Однажды, еще на курсе к полюсу, Кисловский будто случайно забрел к Ушакову и, помедлив с уходом, заговорил с ним о профессии журналиста. Его больше всего интересовали способы продвижения рукописи, значение знакомств, «групповая порука цеховиков». Его не оставляло предвзятое, пренебрежительное мнение о людях свободной профессии. В оценках стойко держалась одна мысль, хотя он напрямик ее и не выражал: «Мы можем стать журналистами, а вот попробуйте вы отстоять командирскую вахту». Он признавал влияние литературы и искусства на нравственное совершенствование общества, вернее, на упорядочение взглядов. Однако требовал от «учителей жизни», чтобы они были выше учеников, примернее и несравненно толковее, иначе миссия провалится. К поучениям нельзя привлекать каноников, знатоков затверженных истин, а только тех, кто сумеет не пригладить, а взбодрить, не причесать, а взъерошить, а потом уже применить пусть даже стальную щетку для слишком непокорных кудрей.

— Учтите, — Кисловский держался самоуверенно, пытаясь позой подчеркнуть свою независимость, — наш современник оборудован расчетливым, электронным мозгом, его не запугать и не изумить. Калейдоскоп событий заставил его шарики вращаться вдвое или впятеро быстрее, чем у предшественников. Наши отцы боялись тележного скрипа и оседлали технику Черепанова, Уайта, Жуковского, а мы движемся взрывами, прыжками до космоса. Нам дали такое в руки, что мы уже и мозгу своему не доверяем. А если говорить о духовных ценностях, накопленных прошлым, многое мы, я имею в виду самого себя, еще не взяли на вооружение. «Юность Максима» для старшего поколения — оружие, для меня — пройденный этап, история, «Братья Карамазовы» меня совершенно не трогают, а Смердяков невероятно наивен. Это персонажи мануфактурного века, от них пахнет кадилом, ассигнациями, аршином и репейным маслом. Чехова я уважаю, а его герои вызывают у меня тоску и раздражение. У Горького мне по душе один Павел Власов. Среди нас есть тоже скользкие, — откровенно признался Кисловский, — копни поглубже иного из нас — ой-ой, не родник, товарищ капитан третьего ранга! Это я с вами болтаю, а другие отделываются междометиями. Они христосиками возле вас ходят, хотят предстать в одной плоскости… — Кисловский хрипловато засмеялся, скрестил на груди тонкие, длинные руки, поиграл всеми пальцами. — Заставляйте их вот так шевелиться, чтобы всеми цветами заиграли, со всех бочков, обнаружите кое-где пятнышки…

— Не обедняйте людей, товарищ Кисловский. Отвечайте только за себя. Ведь вы тоже манерничаете. Вы ж наверняка другой. Не мог же ошибиться в вас Волошин? Или вы умеете скрывать себя от него?

Удар был нанесен в самое чувствительное место. Кисловский подскочил, с него будто ветром сдуло всю заносчивость, и лицо сразу потеряло надменность.

— Обманщиком я никогда не был! — Его голос сорвался, и, не сразу овладев собой, Кисловский долго еще барахтался под беспощадным огнем своего собеседника. Когда в разговоре упомянули Лезгинцева, Кисловский обвинил его в том, что он распустил свою жену, превратился в Петрушку.

— Никто нас не убедит, что фанатичная преданность атомной энергетике заменяет ему все вкусовые ощущения жизни! Современная техника, как и современная женщина, презирает рабов. У этих двух дам зловещий глаз и свирепые зубы. Не знаю, пусть Хомяков скажет, сколько рентген способны нарушить мои функции, но Лезгинцев… — Кисловский не договорил. На пороге появился Лезгинцев, и беседа была прервана надолго.

Кисловский, когда расставались, успел сказать:

— Вы правы: я люблю поспорить. И в споре часто оперирую мыслями моего воображаемого противника. Хочется посмотреть, как другие будут отбиваться.

Вот уже Берингово море. Кисловский избегал Ушакова. За табльдотом сидел в отдалении. В свободное время играл в шахматы либо с Гневушевым, либо с Мовсесяном. Изредка в радиогазете слышался его прочный голос, разбирающий достоинства и недостатки просмотренных фильмов. Ежедневно он принимал душ, жужжал бритвой, по нагрузке партбюро консультировал заочников по общим предметам, больше всего уделяя внимание комсоргу корабля Глуховцеву и гидроакустику Донцову.

«Касатка» погружалась. Четвертаков перекладывал горизонтальные рули. Все вздохнули свободней. «Касатка» окунулась в воды центральной котловины и, перевалив Олюторский подводный хребет, пойдет к Командорам.

Декабрь был на исходе. Хотя под водой все условно — время года, суток, словно в космическом корабле, устремленном к планетам. Удивительное создание — человек. Невероятна его способность привыкать ко всему, акклиматизироваться, не терять равновесия. На подлодке никто надолго не остается один, усиливается значение коллектива. Дружба приобретает здесь иные формы, она крайне необходима, как и доверие, товарищество в самом высоком значении этого нравственного понятия. Время заполнено до предела работой, вахтами, общественными нагрузками. Библиотека, кино, кружки, газета, боевые листки, самообразование, дневники, лекции — ну все, как на земле. И только оторванность от берега, от поверхности нет-нет да и защемит сердце. Что там наверху?

А там ведь встает и заходит солнце, проносятся ураганы, метели, гудят самолеты, идут корабли, собираются конференции и съезды, воюют… Внутри корабля, стремительно пожирающего пространства, — размеренный круг быта. Побудка, подъем, зарядка (за нею особенно пристрастно следят старшины), завтрак… Если говорить откровенно, едят не всегда хорошо. Требуют крепкий чай и кофе. Вода не ограничивается. Вино и соки нормируются.

Никто ни на минуту не забывает основную задачу своего существования — оружие всегда в боевой готовности. Корабль, как и положено по штатному расписанию, несет ракеты и торпеды с ядерными боеголовками. Механизмы проворачиваются не только с утра, как в базах, ими занимаются постоянно. Командир боевой части Акулов готовится к запуску ракет из-под воды. После выполнения зимнего перехода — это событие номер два.

Лезгинцев возился со своей музыкальной коллекцией, проверяя на портативном магнитофоне обещанные замполиту ленты с голосами эстрадных знаменитостей. У Юрия Петровича хорошее настроение. В сегодняшнем приказе командир выделил электромеханическую боевую часть и отметил отличников.

— Пусть надо мною подтрунивают, а мои ребята сплошь энтузиасты. Повторяю, терпеть не могу рыбьей крови, — похвалился он, — у меня не какая-нибудь инертная служба, а движение! Все крутится. Сколько отмотали — ничего не скисло…

— Подготовились хорошо?

— А без подготовки и колбасу не начинишь. Помню, как впервые сунулись под лед. Семь раз отмерили, а поджилки подрагивали. Арктику мы раньше американцев вынюхали. Не верите?

Ушаков засмеялся, удивившись чуткости своего собеседника, казалось бы целиком увлеченного магнитной лентой с прославленными эстрадниками. Действительно возникли сомнения — так ли все ловко обстряпано у нас? Хотя Лезгинцев был деловым человеком, не склонным к иллюзиям, все же не мешает уточнить.

— Я понимаю ваши опасения, — согласился Лезгинцев, — там, где худо, я говорю — худо. А тут мы не в накладе. Рельеф дна, как и на обратной стороне Луны, назван нашими именами. Мы изменили суп-пейзан на крестьянский суп, а им не изменить названия того же хребта Ломоносова. У них чуть сплавал — мемуары. У нас отличнейшие командиры атомных лодок, а известны широкому кругу один-два, да и то мутно. Если взять Волошина, к примеру, так это Чапаев по героизму, Фрунзе по разуму…

— Так уж и Фрунзе? — подзадорил его Ушаков.

— Видите ли, в нашем новом деле возможны и преувеличения. С кем сравнивать? Ищешь ассоциации в другой области. — Лезгинцев отложил пленку, говорил теперь без задора, тихо, задумчиво, смотря в одну точку. — Для меня Курчатов — пример. Волошин кого держит на стенке? Заметили?

— Еще бы не заметить. Курчатова.

— Я Курчатова знаю только по рассказам о нем. Он мне нравится. Человек дела.

— Еще бы. Академик!

— Академики… Мало ли среди них пустоцветов, позеров? Курчатов мой идеал, и не только потому, что он атомник-ученый, а я атомник-практик. По-человечески он мне по душе. Был еще интересный академик, тоже с бородой, Отто Юльевич Шмидт…