Реприза называлась “Утро в городском сквере” и была довольно глупой, хотя и позаимствованной частично то ли у великого клоуна Карандаша, то ли у знаменитой пары коверных — Никулина и Шуйдина. Но зал, как всегда, покатывался со смеху.
Антошка, вырядившись в белое трико, нацепив белый парик и густо замазав лицо белилами, взгромождался на постамент и изображал гипсового пионера с горном. Напротив него красовалось такое же гипсовое изваяние девушки с веслом, роль которой на пробу отдали Соньке. Очень ей хотелось себя попробовать. Ну, а я был дворником. Поначалу я добросовестно подметал, а потом, достав из штанов огромный платок, смахивал пыль сначала с ног девушки, а потом пытался дотянуться куда повыше. Дотянуться не получалось, я приносил стремянку, влезал на нее и, отбросив платок в сторону, принимался поглаживать грудь и шею. В этот момент Антошка трубил. Я пугался, соскакивал со стремянки, обходил статую пионера вокруг, вглядывался, принюхивался, но Антошка стоял, не шевелясь. Потом все повторялось сначала, пока я не соображал, что пионер — живой и трубит именно он. Но соображал поздно, поскольку живой оказывалась и девушка, которая, улучив момент, обрушивала на мою бедную голову весло. После чего, взявшись за руки, они под звуки горна строевым маршем уходили с манежа. А я оставался лежать до тех пор, пока не гас свет. В общем, полнейшая чушь. Но зал, как уже было сказано, смеялся до колик.
В общем, как и было предписано сценарием, я остался лежать на манеже. А когда погас свет, выскользнул через боковой выход, чтобы меня никто не увидел. И затаился. Затаился, хотя в гримерке меня ждала Сонька, предварительно изгнав оттуда Антошку. Антошка, кстати, не возражал. Он думал, что правильная цирковая любовь поможет мне продвинуться вверх по цирковой лестнице. То есть сделать цирковую карьеру. Ну, и жизнь свою бестолковую как-то упорядочить. Хотя я точно знал, что ассистент клоуна — это максимум, чего я мог добиться. И добился. При помощи того же Антошки. А что касается жизни, то как ее упорядочишь? Да и страшновато. Все равно что заживо себя похоронить. Живешь вот так-то и точно знаешь, что будет завтра, послезавтра, через месяц и даже через год. Ужас!
Дождавшись, пока Сонька все-таки уйдет домой готовиться к завтрашнему отъезду, я проскользнул в гримерку и извлек из сумки пакет с пистолетом. Тяжелый металл жег руку ледяным холодом. Воткнув в ПМ обойму и сдвинув рычажок предохранителя, я сунул пистолет за пояс, прикрыл рубахой и вышел на темную улицу. Цирковой двор я обошел стороной, чтобы где-нибудь не столкнуться с Сонькой, и ивовыми зарослями вышел к Днестру. Я довольно быстро отыскал знакомый двор, вошел в калитку и прислушался. Было тихо. Так тихо, что можно было различить тихий шелест речной воды в камышах. Оглядевшись вокруг, я никого не заметил. В хате по-прежнему светилось только одно окно. Дверь оказалась открытой настежь.
Савченко сидел за столом. Свет керосиновой лампы жирно оттенял глубокие морщины на старческом лице. Казалось, тень отбрасывает каждая волосинка на его небритых щеках. Он явно кого-то ждал, потому что на столе поблескивали гранями два граненых стакана и тускло белели две тарелки. Прозрачная тень от водочной бутылки падала на салатницу с аккуратно нарезанными помидорами и огурцами. Но, увидев меня, он вдруг отшатнулся, и на его лице мелькнул ужас.
— Ты… ты… ты, — затараторил Савченко, схватив лампу и пятясь в угол, к высокому старинному трюмо. — Ты кто?
Заглянув в это зеркало, я вдруг понял, что его так испугало. Зеркало отражало странное и даже страшное создание в огромном рыжем парике, длинноносых клоунских башмаках и кургузом клетчатом пиджачке с оборванным хлястиком. Мерцающий свет керосиновой лампы играл на густо покрытом белилами лице, украшенном багровым носом. Это было изображение дьявола во плоти.
Я молчал, испугавшись собственного отражения.
Вдруг лицо Савченко исказила гримаса улыбки. Он что-то сообразил.
— Пришел? — выдохнул он. — Что так вырядился-то? Я тебя уже три ночи жду. Вот, — показал он на стол, — водочка, помидорчики-огурчики. Чин чином. Как-никак, а зятек ты теперь будешь, родственник, можно сказать.
— Какой я тебе зятек, тварь?
Голос мой неожиданно просел и захрипел.
— А как же? Зятек, — настаивал он, не отходя от зеркала. — Надо все обговорить. А что было — давно прошло.
Неожиданно Савченко изогнулся, свободной рукой пошарил за трюмо и извлек ржавый штык.
— Видишь? Это твой. Деда твоего.
Я как зачарованный смотрел на штык, к ужасу своему вдруг осознав, что все рассказанное Исачком — правда. Если и теплилась когда-то надежда, то теперь она исчезла.
— Значит, сохранил? На память?
— Сохранил, — кивнул Савченко. — Я тебя сразу признал, еще когда ты с Сонькой во двор пришел. Похож. Похож на деда. Ну, как? Сладко было в курятнике?
Савченко оскалил остатки зубов и как-то противно всей головой закхекал. Смеялся так. Вдруг бросил штык на пол и задрал рубаху, обнажив огромный рваный шрам на животе.
— Видал? Он меня уже один раз убил. Два раза не убивают.
— Убивают, — прохрипел я. — Тебя не два, тебя десять раз убить мало.
— Может, и так, — шепнул Савченко, — давай, кивнул он на штык, — но ты не сможешь. Исачок твой другой был. Он смог.
— Ах ты, сука! — закипел я, понимая, что теряю решимость, что, заговорив с ним, уже совершил роковую ошибку. Надо было сразу стрелять. — Сука! Как же ты мог жить?
Сердце, как это всегда бывало со мной в подобных случаях, стучало намного быстрее обычного, пульсировало где-то высоко, в горле. Я не знал, что говорить дальше.
— Сука, — внезапно согласился Савченко. — Сука. Но то не я. Когда это было? Когда? Сколько лет прошло? У меня тогда еще дети были, жена. Для них все, для них хотел. Теперь никого нет. Только внучка. И меня нет. Тень убивать будешь.
— Ах, дети! Какие еще дети? — Я начал захлебываться, не зная, что говорить дальше, и понимая, что, если не выстрелю сейчас, — не выстрелю никогда. — Дети? Зачем тебе дети? Да весь твой род уже проклят. Вы все исчезнете! Все до единого! Вас не будет! Следов ваших не будет!
— Может, оно и так, зятек, — согласился Савченко. И ехидно добавил: — Если моих не будет, тогда и твоих не будет. Не меня — себя убьешь.
И засмеялся.
Этот смех меня и лишил сознания. Я сделал шаг назад и вытащил из-под рубахи пистолет. Савченко смотрел на меня не отрываясь. И не шевелясь. Только повторял одно и то же:
— Не меня — себя убьешь…
Перед глазами поплыла белая пелена. Уже плохо соображая, что делаю, я сдвинул рычажок предохранителя, поднял пистолет и выстрелил. Раздался грохот, рука дернулась, и пуля расшибла стекло лампы, даже не погасив ее. Только огонек качнулся из стороны в сторону. Зато вдребезги разлетелось зеркало. Вместе с моим отражением. На иссеченном осколками лице Савченко показались капельки крови. Я опять поднял пистолет. В этот момент за спиной раздался истерический женский крик: