Проснулся я от промозглой сырости, насквозь пропитавшей рубашку и джинсы. Никого не было рядом, кроме огромного котлована неба, наполненного клочьями ночи. Дальняя звезда немигающим зрачком сверлила мой колодец. И на секунду показалось, что это я сам смотрю на себя с черной высоты.

Перевернувшись на другой бок, я вдруг почувствовал, что подо мной бьется живая струя воды, шипя и расползаясь по дну колодца.

X. Бомба

Я, кстати, мог сюда не ехать. Ассистенту клоуна тоже полагается отпуск. И не поехал бы ни за что. Ни за что бы не поехал. И хотел уже было не ехать. Но перед глазами то и дело возникало изрезанное морщинами лицо старика в инвалидной коляске, которого я знал с самого раннего детства, но, как оказалось, не знал совсем. И я решился. Я обязательно должен был решиться. И решился. Конечно, Костиков вначале удивился, потому что отпуск я выпрашивал уже несколько месяцев. И мы договорились, что именно в этот город я могу не ехать. Но я уже не мог не ехать. И я поехал, догадываясь, что в городе, по окраинам которого недавно вновь прокатилась война, пистолет удастся раздобыть без проблем. И не ошибся. Уже через два дня на рынке, кипевшем виноградом, краснощекими абрикосами и персиками, я без труда разыскал нужного человека. А еще через день, ближе к вечеру, на моей ладони уже тускло светился черный ПМ.

Я ушел в лес, понимая, что можно уйти в лес и не вернуться. Река в этом месте извивалась, как изогнутая для удара плеть, и клин врезавшегося в нее леса вполне мог сойти за полуостров. Но я знал, что это не так. Это не полуостров. Зато чуть дальше, правее, если пройти лес насквозь, посреди реки откроется остров. Настоящий остров, тоже заросший деревьями и кустарниками. Тот самый остров, до которого они поначалу доплыли, прежде чем окончательно пересечь реку. Если смотреть на остров с этого берега, непременно покажется, что это просто кусок леса, отделившийся и ушедший в свободное плавание по реке.

Раздевшись и связав одежду в узел, я переплыл протоку и оказался на острове, посреди Днестра. Мир был с двух сторон. Я стоял посередине. Один. Вне этого мира. И на мгновение показалось, что Бог еще не изобрел людей.

Я был один. До времени, до дней

великого пришествия людского.

Но, хворост собирая меж камней,

я знал уже, что все начнется снова.

Захотелось уйти в лес и не вернуться. Просто: уйти и не вернуться. Я не знал, хочу ли вернуться. Я не знал, что будет, если не вернуться. Я не знал, что будет, если вернуться. Я ничего не знал. Но догадывался уже, что можно уйти и пропасть. Можно вернуться и… тоже пропасть. А можно… Можно вернуться и не сделать… Итог всегда один: пропасть. Обязательно пропасть. И дело было совсем не в местечковом Иуде, который должен был получить свое. Дело было в другом. Совсем в другом.

И тогда я влез на пенек. Когда я вхожу в лес, обязательно влезаю на пенек. И так стою. И постепенно начинаю чувствовать себя деревом. Свободным деревом в свободном лесу. Я могу так стоять и час, и два. И не устаю. Потому что я — дерево. Потому что лучше иногда быть частью леса, чем частью человечества.

Мы, кстати, раскинули свой шатер прямо в центре городка, на пустыре, между базаром и нелепой танцплощадкой, нависшей над Днестром. Работали себе и работали. Особо не надрывались. В июле в этих местах далеко не разбежишься — жара. Вот и валялись до вечера на берегу.

— Не могу! — ныл Антошка. — Все. Сварился. Давай тебя назначим главным клоуном, а я в ассистентах пока побуду. — И, разбежавшись, в очередной раз бросался в воду.

А вода почти не охлаждала. Теплая и зеленоватая, разомлевшая от жары, река едва тащилась вниз по течению в сторону Черного моря, волоча на себе расплавленное солнце.

Сонька, как уже было сказано, в этом городе и родилась. Как и я. И жила тут. А как только цирк дал первое представление, она на следующий день и заявилась. Живо со всеми перезнакомилась, болтала без умолку, заглядывала во все углы и уже через неделю чувствовала себя в цирке абсолютно своей. Меня иногда водила по городу, знакомила с подружками, экскурсии устраивала. Хотя город-то этот я знал, естественно, не хуже, чем она. Но помалкивал. Пускай щебечет. Она и щебетала.

— В цирк, — говорит, — к вам поступлю и тоже уеду. Будем вместе путешествовать.

— Какой цирк? Кто тебя туда возьмет? Ты что — акробатка? А может, дрессировщица?

— Акробатка-акробатка! — кривлялась Сонька. — И дрессировщица. Тебя дрессировать буду. Влюблюсь вот опять и начну дрессировать. Хочешь?

А что я отвечу? Что не хочу? Еще не так поймет. Мужики — народ странный, от любви еще никто не отказывался.

Через пару дней, как я уже говорил, выяснилось, что щебет щебетом, а с Костиковым, директором нашим, она уже договорилась. Взял он ее. В кордебалет. С правом ассистировать в различных репризах и номерах. И справка из местного хореографического училища у нее оказалась.

Короче говоря, завела она меня как-то на ночь глядя в один двор. Вернее, так: это она думала, что меня завела. На самом деле, я незаметно так ее к этому двору подталкивал. Поначалу мы вдоль реки шли, а потом я начал чуть левее забирать и, вроде как случайно, уткнулись мы носом в калитку. Сонька засмеялась, одарила меня светом своих прожекторов и сквозь смех:

— Как ты догадался?

До чего догадался? Может, это она догадалась? Внутри стало холодеть. Но Сонька так простодушно улыбалась, что в чем-то заподозрить ее было невозможно.

Скрипнув калиткой, вошли. Двор как двор. Обычный двор для захолустья. Уже в сумерках за полусгнившим забором легко угадывались три покосившиеся глинобитные хаты, деревянная коробка уборной и ряд сараев, укутанных поленницами. Одно из окошек крайней хаты тускло коптило изнутри то ли свечой, то ли керосиновой лампой. Другие окна спали, бережно храня на стеклах едва заметное отражение уже ушедшего дня.

— Там никто не живет, — шепнула Сонька. — Всех выселили. Уже и электричество отключили. Тут гостиницу будут строить.

— А это как же? — показал я на светящееся окно.

— Один дед только остался. Не хочет уезжать. Совсем спятил. Я, говорит, за этот двор жизнь положил.

И тут на окно набежала тень. Кто-то, заслонив собой свет лампы, стоял за рамой и наверняка пытался нас разглядеть. Через несколько секунд окно погасло. Сразу захотелось бежать из этого двора подальше. Но Сонька, хихикая, затащила меня в наступившей темноте в ближайший сарай, от которого за версту тянуло куриным пометом.

Она была теплая и податливая, как статуэтка из воска. Она таяла в моих руках, и временами казалось, что может совсем растаять и исчезнуть. И я вместе с ней. К реальности возвращали только ее неожиданные вскрики, напоминавшие то ли смех, то ли стон. Смех или стон, перебиваемый недовольным клекотом чудом уцелевших кур.