Дело в том, что в редакции “Родины литературы” еще с прежних времен функционировал персональный буфет для избранных — для руководства, а также для виднейших писателей и критиков, заходивших к руководству на огонек. И в этом персональном буфете они обсуждали мировую политику и всяческие явления литературной жизни. А мелких работников туда не допускали по строжайшему запрету главного редактора. Не всем ведь надо знать, чем закусывают на небесах.

И вот персональная буфетчица Вера, вернувшись из очередного отпуска и обнаружив на мебели недопустимый слой пыли, решила немедленно провести генеральную уборку. И лучше бы, между нами говоря, она этого не делала. Потому что уже на двадцатой, примерно, минуте уборки она распахнула шкаф для персональной посуды и обнаружила там… Даже страшно произнести, что она обнаружила. Она обнаружила урну с прахом.

Бедная женщина так и застыла возле шкафа, забыв про всякую пыль. И в голову ей, что естественно, сразу закралась страшная догадка: покойник! Убили и сожгли! Или сперва сожгли, потом убили? Вера живо себе представила страшную картину: достойнейшие люди страны, патриоты ума и виртуозы авторучки выпивают и закусывают, а рядом… почти у стола — урна с прахом. Буфетчице даже не пришло в голову задать себе вполне естественный вопрос: чей там прах? И почему его захоронили именно в буфете?

Так и не сумев сдвинуться с места, Вера, словно репетируя, сначала прошептала, а потом неожиданным для себя самой колоратурным сопрано истерически закричала на всю редакцию: покойник!

— Покойник! — именно так прокричала буфетчица.

На крик прибежали критики. А с ними редакторы, корректоры, главный редактор Луговой и даже заместитель по хозяйственной части Садов-Заднепровский, происходивший из старинного дворянского корня. Последней пришла секретарша главного редактора Таня Санина — весьма еще моложавая дама с шиньоном в голове и с глубоким достоинством на лице. То есть начался форменный переполох. И в этом переполохе никто сразу не обнаружил, что в тот как раз момент, когда Вера подняла крик, в редакцию вошла практикантка отдела по борьбе с исчезновениями, а с ней и Сантехник, которого практикантка уже называла Вовой и даже Вовчиком, а в отдельные моменты и просто Вовиком. Что же касается Вовика, то он ее, в свою очередь, называл Людмилой, а иногда, когда не слышал Иванов, — прямо-таки Милкой. Вовик, оглядев мрачные стены и принюхавшись, сразу же поморщился.

— Пахнет кладбищем! — объявил он Людмиле. — Или даже воняет.

С чего его так озарило, Вова и сам не помнит. Но помнит, что именно после этих слов и раздался крик Веры про покойника.

Расталкивая сотрудников издания, следователи кинулись на крик и конечно же сразу обнаружили гробовую тишину над прахом.

— Вот и все! — торжественно заявил Вовик, простирая руку над урной. — Иллюзионный аттракцион оказался элементарной мокрухой. Этот Сидор знал, что писал.

— Всем оставаться на местах! — звонким срывающимся фальцетом объявила Людмила, показывая собравшимся удостоверение сотрудника и приступая к осмотру урны.

Редакторы, корректоры, критики, главный редактор Луговой и обладавший дворянским корнем заместитель по хозчасти Садов-Заднепровский, придя в себя от первого шока, заозирались по сторонам, пытаясь вычислить отсутствующих. Уже через минуту выяснилось, что все на месте, кроме литературного консультанта отдела других национальностей Петровой. У сотрудников похолодело.

— Петрову-то за что? — растерянно прошептал критик Овсепян. — Она же русская. — И посмотрел на главного редактора.

— Так мы же ее только уволить хотели, — стал оправдываться Луговой. — А тут — от оно как.

— Вот вам и от оно как, — язвительно включилась корректор Сучкова, которой тоже грозило увольнение. — За что человека замутузили?

— А перерасход бумаги? — встрял Садов-Заднепровский. — А нецелевое использование? А не до конца правильная национальная политика?

— Что ж, за это сразу убивать и жечь? — распалялась Сучкова. — Молчали бы лучше, дворянин. Давно ли людей, как картошку, на базаре продавали?

— Коллеги, я же объясняю: ее хотели только уволить. Других задач не стояло, — еще раз объяснил Луговой.

— Как говорится, благими намереньями, — не успокаивалась Сучкова, обретя при сотрудниках отдела по борьбе с исчезновениями дополнительную решимость. — И в прежние времена сначала увольняли. А что потом было?

Практикантка Людмила, вооружившись огромной лупой, читала урну с прахом, пытаясь разобрать фамилию покойного.

— Са-а, — читала она вслух, — са-а…

— Савченко! — обрадовался Вовик. — Все-таки Савченко!

— Нет, вроде не совсем Савченко.

— Что потом было? Забыли? — продолжала восклицать Сучкова. — И все при этом молчали. Потому что не знали, по ком звонит колокол.

— Как фамилия Петровой? — перебила ее практикантка Людмила.

— Петрова! — ответил дружный хор сотрудников.

— Ну да, Петрова моя фамилия, — раздался из-за спин голос откуда-то появившейся Петровой. — Что, уже и милицию вызвали?

После некоторой естественной паузы, вызванной понятным эмоциональным состоянием, главный редактор, чуть заикаясь, спросил:

— Вы это, понимаешь, где? То есть, я хотел сказать, почему не на собрании?

— Я это, понимаешь, в туалете, — в тон ему ответила Петрова, неплохо для консультантки владевшая языком. — А за собрание никто не предупреждал.

— Петрова отменяется, — объявила практикантка. — То есть я хотела сказать, что на урне написана совсем другая фамилия: Санина.

— Как Санина? — удивился критик Овсепян. — Она же не может быть там, если она тут. — И он указал пальцем на секретаршу.

— Понятно, — заявил Вовик. — Без индивидуальных допросов не обойтись. И занял кабинет главного редактора, где сразу же включил настольную лампу, хотя в окне вовсю плясало прощальным загулом сентябрьское солнце.

Первым выразил желание сотрудничать со следствием критик Овсепян, заявивший, что в корне не согласен с политикой руководства в области критики.

— Это разве критика? — возмущался Овсепян. — Разве так нас учили критиковать Белинский с Добролюбовым? Они же всех критикуют огульно! Или, наоборот, но тоже огульно. Своих не критикуют, а чужих — пожалуйста. И даже, — критик понизил голос, — за деньги.

— Раз критикуют за деньги, стало быть, и убивают не бесплатно, — сделал вывод Вовик. — И критика тут ни при чем. Зачем критика, если есть Уголовный кодекс?

Следующие индивидуальные допросы прояснили картину почти до основания. Оказалось, что во время отсутствия персональной буфетчицы Веры, отбывавшей, как уже было сказано, очередной отпуск, секретарша Таня Санина использовала буфет в своих целях и отправляла там всякие потребности и надобности. Об этом свидетельствовала бывшая поэт с философским уклоном, а теперь вахтерша Анна Сергеевна. Она же заявила, что Санина таким образом и такой манерой сознательно утверждала в быту редакции непотребную модель поведения, при которой она всегда права, и слова никому вставить не дает.