— Посмотрите на ихний имидж, — убеждала она Вовика. — Ни любви, ни совести. Одни дорогие колготки и синий педикюр, как у покойников.

При слове “колготки” Вовик было покраснел, но при слове “покойник” снова оживился и вызвал злополучную Петрову. Злополучная Петрова, которую в буфет не допускали ни в каком виде, как выяснилось, неоднократно замечала, что Санина что-то выносит. А если, как говорится, выносила, значит, как говорится, и вносила. Тут двух мнений быть не может. Завершая показания, Петрова звонким полушепотом добавила:

— Они с Заднепровским икону пропили.

Но самая ценная информация поступила от престарелого кассира-бухгалтера Никандровой, которая с недавних пор жила с Саниной на одной лестничной клетке в Бирюлеве.

— У ей тетка померла, — сообщила Никандрова. — Тоже Санина. Отписала ей свою квартиру и померла. Просила только, чтоб Танька ее похоронила. А та — вон что удумала. Прямо конец света.

На вопрос, зачем она притащила урну с прахом тетки в персональный буфет, Санина понесла всякую ахинею, не забывая при этом рыдать со слезами.

— Всю жизнь в бедности прожила, — рыдала Санина, — никогда дефицита не видела. Ни икры, ни семги.

— Ты что ж, — обалдел Вовик, — эту золу семгой кормила?

— Ик, — икала Танька, — ик-икры не видела. — И еще пуще заливалась

слезами. — Всю жизнь на трамвае.

— Тетку-то зачем в буфет принесла? — начал выходить из себя Вовик. — Тетку надо было на кладбище нести. А ты ее — в буфет. У кого теперь тут кусок в горло полезет?

— Полезет, — рыдала секретарша. — У них все полезет. У них чувства нет.

Добиться от нее вразумительного ответа оказалось полностью невозможно. Да и не нужно. Ясно было, что таким оригинальным способом Санина решила избавиться от покойной тетки, чтобы не возиться с захоронением. Тем не менее прах обрел имя. И это было самое главное. Прах обрел имя, никто не исчез, и все были здоровы и живы, не считая, конечно, самой тетки. Поэтому сотрудникам отдела по борьбе с исчезновениями делать здесь было больше нечего. Оставалось выяснить, где найти этого поэта Никанора Сидора. Но и это не стало проблемой. Бледный главный редактор Луговой, клятвенно пообещавший ни за что не увольнять Петрову, а, наоборот, назначить ее новой секретаршей взамен полностью дискредитировавшей себя Саниной, показал, что Никанор Сидор — это псевдоним известного поэта Сидора Никанора. Но как именно он записан в паспорте — неизвестно. Скорее всего, Сидор Никанор. А может быть, что и Никанор Сидор. Зато известно, что проживает этот Сидор в Стрежневке — специализированной деревне для писателей, особо приближенных к народу.

На окраине Стрежневки сыщики повстречали только что вышедшую из леса старуху, в кузовке которой упокоилось с десяток груздей на засолку. На вопрос, где обретаются особо приближенные к народу писатели, она с готовностью ответила:

— Да везде обретаются.

— Как это везде?

— Да так. Куда глаз не кинь — везде обретаются. А че им сделается? Обретаются себе и обретаются.

— А как же народ? — поинтересовалась Людмила.

— Народ тоже себе обретается. А эти — себе. За нас шибко переживают. А так — обретаются и все тут. Как выпьют — песни поют али на лошади скачут. Скачут и гикают, скачут и гикают. А коли не скачут — все равно гикают. Выпьют — и давай гикать.

— Отчего же они, маманя, гикают, если не скачут? — удивился Вовик.

— А кто ж его знает? Гикают себе и гикают.

— А есть тут такой поэт Сидор Никанор? Или Никанор Сидор?

— Как же, имеются. Оба. Когда тверезый — на Никанора откликается, а как выпьет — на Сидора. Этот пуще других гикает. Просила, чтоб с картошкой помогли — это нет. А кто, говорит, вместо нас на лошади скакать будет и врагов наших побивать? И то правда. Я уж не могу, старая совсем. До лесу дойду — отдыхаю. Грибочков пособираю — опять отдыхаю. Сами, ребятки, посудите: куда мне на лошади? А вот, поглядите-ка, вон он.

Сыщики, оглянувшись, увидели, как прямо к ним плетется соловая кобыла, а следом за ней по земле волокутся вожжи. Когда кобыла поравнялась с Людмилой, Вовиком и старухой, обнаружилось, что на ее спине, сунув сапог в стремя и положив голову на холку, крепко спит мужик в толстовке.

— Стреножь, дурак! Разобьешься! — заорал Вовик. — Тпру-у-у!

Но мужик даже не проснулся, а кобыла проковыляла мимо и доковыляла до ворот ближайшего дома, где пассажир таки выпал из седла и скрылся в высокой траве.

— Ишь, — прокомментировала старуха, — даже не гикает. Вы его Сидором покличьте, может, услышит.

Сыщики ожидали чего угодно, но только не этого.

— Так это и есть Никанор Сидор?

— Он, страдалец.

Подойдя к дому, сотрудники отдела услышали отрывистые хриплые звуки, доносящиеся прямо из травы.

— Ой! — оживилась Людмила. — Гикает.

— Храпит, — со знанием дела объяснил Вовик. — Разве ж так гикают? — И гикнул Сидору в самое ухо.

Тот не пошевелился.

Взвалив поэта на плечо, Вовик отнес его к колодцу, где и окатил из ведра. Никанор Сидор сменил звук, обозначив вместо храпа мычание.

— М-м-м…— сказал он.

На ноги его удалось поставить только после второго ведра. А после третьего он, наконец, разговорился.

— Вы кто?

— Милиция, — огорошила его Людмила.

— Из вытрезвителя?

— Из него, — схитрил Вовчик.

— И лошадь с нами?

— Лошадь мы не брали. Она не пьет.

— А кто пьет?

— Ты пьешь.

— Как лошадь, — добавила Людмила.

— Так лошадь же не пьет, — удивился поэт.

— Наконец-то, — вздохнул Вовчик. — Начал соображать.

Соображать-то этот Сидор вроде начал, но не настолько, чтобы внятно изложить, откуда почерпнул сведения об убийцах артистки.

— Так кто убил? — допытывались сыщики.

— А то вы не знаете! Врагов, что ли, у нас мало, — следовал ответ.

— А конкретно? Кто из врагов? Конкретно. Имена, фамилии, адреса. Где живут?

— Везде. Шагу ступить нельзя.

— А труп где? Съели, что ли?

На это Никанор Сидор возвел глаза к небу и зашептал:

— Следы заметают. Чтоб отпечатков не было.