— И никто не знает. А он у меня в кармане. Я нашел! Один я нашел ключ: зеркало! Зеркало — вот ключ. А если против этого зеркала другое зеркало поставить? Соображаешь? А если много зеркал, да под разными углами? Тут тебе все сойдутся. Сразу. Один отражает другого, и все отражают всех. Весь мир за одним столом. Тостующий пьет до дна! Ни времени, ни границ. И я! Понимаешь? Я буду расставлять зеркала!

— А почему именно ты? — поинтересовался я уже из чистой вредности.

— Да потому что я…— Ипсиланти даже задохнулся от возмущения и презрения. — Да потому что я… Вы все равно не поймете… Пока. И не надо. Потом поймете, если успеете.

Тут я понял, что он напился окончательно. Или свихнулся. Но все же переспросил:

— А кого отражать-то, если никого нет?

— Вот тут и выяснится, — туманно вывернулся Ипсиланти, — кто есть, а кого нет, и не было никогда. Понял?

После этой фразы он и ляпнул: “Солнечный зайчик с отчеством”.

Ну и ладно. Зайчик так зайчик. Зеркальное, можно сказать, отродье. Но это еще не значит, что зайчиков надо под самый купол таскать. Тем более что, может быть, я и не зайчик вовсе. Может быть, я рыба. Такой зеркальный карп. Не зря ведь нигде не находил себе места. Только отсвечивал. И всегда предчувствовал, что добром это не кончится. Что рано или поздно меня выловят. И будут тащить вверх, как пойманную на крючок рыбу.

Клянусь: ничего плохого я не сделал. Я вообще еще ничего не успел сделать. И даже не знал, что делать, чтобы сделать. Я только все время куда-то бежал. От кого-то убегал. Бывало, только меня к какому-нибудь делу захотят пристроить — а меня уже и след простыл. Боялся, что поймают. Но всегда знал, что когда-нибудь меня все равно поймают и будут тащить вверх, как бадью из колодца. И вот меня поймали. И тащат вверх, как бадью из колодца. А во всем виноват Антошка.

— Давай, — подошел он, — деваться некуда. Надо. Пока Ипсиланти будет внизу свои ящики расставлять, кто-то же должен публику отвлечь. Поднимешься наверх, все прожектора — твои, все внимание — тебе. И при этом — никакой работы, никаких реприз. Садись под куполом на трапецию, изображай перепуганного дурака, и все. Зал умрет со смеху.

А что тут изображать? Мне и изображать ничего не надо. Руки без того уже трясутся. И хотел было уже категорически отказаться, да обнаружил в полумраке два огромных Сонькиных глаза. Бывает же такое: сама — шплинт шплинтом, а глаза — в полнеба. Подходит и невзначай вроде бы сообщает, что Ипсиланти предложил ей залезть в его зеркальный ящик. В качестве подопытной девицы. И смотрит, ждет моей реакции. А мне что? Хочет — пусть лезет. Вырядилась в блестящее трико, оранжевые перья в волосы вставила, глаза тушью подвела, из-за чего они еще в два раза больше стали. Плевать. Но отказаться при ней лезть под купол духу-то не хватило.

В общем, схватился я за лонжу, и меня потянули вверх. По глазам прожектора бьют так, что ничего не вижу. Внизу и без того темно, там Ипсиланти реквизит готовит. Наверху тоже пока темно. И во всем этом огромном зале я — единственное пятно света. Одной рукой за лонжу держусь, другой — темноту щупаю: где она, та трапеция? Зал, естественно, заходится от смеха. Некоторые даже икают. Аж под куполом слышно, как икают. Наконец, в бельме прожектора мелькнула трапеция — обычная дощечка на двух веревочках. Я до нее дотянулся — она от меня в сторону. Я опять дотянулся — она опять в сторону. Маятник такой. Зал умирает. Я тоже. От страха. Когда меня чуть выше подняли, поймал. Взгромоздился на дощечку, сижу. Как петух на насесте. Только качаюсь. Зала нет. Одно черное ухо. Слушает, чего я скажу. Я рот разеваю — все замолкают, ждут. А я его опять закрываю. Все смеются. Не понимают, что я просто дышу так. Как рыба на берегу. Открываю и закрываю. А тут луч прожектора сместился куда-то вниз. Гляжу: Сонька ко мне на лонже подъезжает. Вся в перьях. И плюхается на дощечку рядом. Да еще и за меня пытается ухватиться. Тут уж я не выдержал:

— Ты чего, — кричу, — приехала? Ты же в ящике.

— Чтоб веселее падать было, — отвечает. — Мне велели любовь под куполом изображать.

— Только без фанатизма! — кричу. — Я умирать за любовь не готов.

— А я готова. — И так приложилась к моим губам, что я чуть вниз не свалился.

Представляете, что с залом творилось?

Когда Сашка Херциг со своими воздушными акробатами работает, все только ахают да охают. А надо мной на той же высоте и при тех же страхах ржут, как кони. Не зал, а стадо крымских мустангов. Только из-за смеха этого я сознание и не потерял. Да еще из-за Соньки. Еще этого не хватало. Она с поцелуями лезет, а я в обморок брякнусь. Да в прямом смысле — чуть не с десятиметровой высоты. Но в голове все равно все помутилось. Помню только, что лонжа вдруг потянулась вверх вместе с моей рукой. Нас приподняли над трапецией и медленно стали опускать вниз, в темноту манежа, где иллюзионист Георгий Ипсиланти уже расставил свои черные ящики с зеркальной начинкой, куда Соньке еще только предстояло войти.

II. Жизнь по завету

Конечно, с Сонькой у нас в любом случае ничего бы не вышло. Полнейшая несовместимость. Куда там! Она с детства знала, чего хочет, а я — никогда. Да и как это можно знать? Сегодня мне, может, мяса подавай, а завтра — киселю захочется. И как я все это наперед узнаю? А Сонька все знала, все планировала, как самый натуральный сотрудник планового отдела. Мы, правда, много лет не виделись, но она почти не изменилась. Такая же упертая. Бывало, приспичит ей в чужой сад залезть за вишнями — хоть убей ее, а все равно залезет. И меня подбивала. А куда денешься? Засмеет.

Так вот, не виделись мы лет десять. А тут как-то цирковую программу занесло в наш городок. Вместе со мной. Вроде как случайно. Так Сонька прямо на второй день и заявилась. Видать, на афише мое имя увидела. Ну и примчалась.

— Ты, — говорит, — теперь знаменитый стал. Тебя на афише пишут. Хоть и мелкими буквами, а все же. Не каждого же пишут.

И загорелось ей тоже в цирке работать. Хоть кем-нибудь. Ну, куда ей в цирк? Кем? А директор нашей программы, Костиков, оглядел ее с ног до головы, хищно так прищурился и выдал:

— Берем! У нас в кордебалете как раз с девицами недостача.

И взял. Ну, не дурак?

А в ней вроде как любовь ко мне опять загорелась. Прямо так загорелась, что деваться некуда. Горит и горит. Смотрит с поволокой. Глазами хлопает. А я даже и не тлею. Так, чуть-чуть греюсь. Но, с другой стороны, как я могу женщине отказать? Женщина — она ведь как космос. А космос, известное дело, диктует нам свои законы и, можно даже сказать, поглощает нас со всеми нашими смешными достоинствами. Правда, жениться на космическом пространстве — это уж увольте. От одной мысли об этом озноб бьет. Да и вообще я не люблю жениться. Всегда мне казалось, что, женившись, нарушу какой-то порядок, перечеркну ход действий какого-то сценария, совершенно мне непонятного, но неприкосновенного. И вообще, если уж начистоту, то женщина была мне нужна только для того, чтобы вместе убегать и прятаться. Ото всех. С женщиной все-таки прятаться веселее. И Сонька поначалу даже и соглашалась. Но потом, поразмыслив, поняла, что прятаться ей, в принципе, ни к чему. Зачем прятаться? Жизнь — это ведь не игра в жмурки. Попрятались — и будет. Надо семью заводить. А зачем мне семья? Семью заведешь — точно поймают. Поймают как пить дать.