В селе такого слова еще не знали, хотя про Ленина помнили. Как не помнить? У нас по всей стране в каждом музее висело пальто Ленина, простреленное пулей Каплан. И про Маркса слышали. Но слова такого не знали. И подумали, что мужик тронулся умом. И отвезли его к Володьке, который хоть и сделался иностранцем, но врачом-то остался. Правда, врачом-стоматологом. Осмотрел он Мыколу и обнаружил, что пломбы-то одной не хватает.

— Ты, — строго спросил Володя, — в прежней жизни кто был?

— Мыкола.

— А сейчас кто?

— Тэж Мыкола. Но другий.

И задался Володька вопросом: в прежней жизни была пломба или нет? Или она выпала в процессе реинкарнации?

А потом Мыкола признался в том, что просто “йисты хочется, бо работы нема и грошив нема, надо бизнес робыты”. И слезу пустил — вот такую громадную.

Есть им, видите ли, хочется. В Швейцарии, кстати, объявился мужик, который наловчился не есть. Не жрет, собака, и не умирает. И ничего с ним поделать не могут. А он, между прочим, должность занимает: руководит целым отделом какого-то института. И подчиненных у него немало. Ну, что с ним делать? Живет вроде как все, исправно ходит на работу, на велосипеде катается, газеты читает и жену, что немаловажно, тоже имеет. Но не ест. И не хочет. Его по-всякому стыдили, по начальству таскали, уговаривали. Мол, герр, кажется, Хоффенбайн, покушайте, люди же смотрят. Вон газеты про вас каждый день пишут. А уволить этого Хоффенбайна не могут: нет такого закону, чтобы за это увольнять. Да и специалист хороший. Думали сперва, что прикидывается. Ну, что днем не ест, а ночью, когда никто не видит, ну… и так далее. Наслали на него международную медицинскую комиссию с профессорами и даже с одним академиком. И та точно определила, что никаких следов пищи в организме нет. Ни крошки. Плюнули и оставили его в покое. Все равно когда-нибудь сдохнет. А этот герр Хоффенбайн — хоть бы хны. Не ест и все. И чем дольше не ест, тем здоровее становится. Помимо жены еще и любовницу завел, стал капитаном городской футбольной команды ветеранов и обнаружил в себе талант философа. Целую теорию сочинил о вреде вкусной и здоровой пищи. От пищи, дескать, все зло. Все войны от нее и болезни. И надо сказать, что многие в его городке этой теорией заразились, как религией. И потихоньку перестают есть. Оказалось, что это выгодно. Денег меньше уходит. На врачей тратиться не надо, потому что все болезни от еды. И воздух чище стал. Потому что раньше, бывало, как примутся жарить сало, так от чада и дыма света белого не видно.

А шофер Вася тоже философом оказался. Причем с религиозным оттенком.

— Я вот раньше не понимал, — говорит, пересчитывая перед таможней смятые однодолларовые бумажки, — зачем Иуда Господа нашего Иисуса Христа предал. А почему я не понимал? Потому что время другое было. Теперь вот понимаю.

— И что ты понимаешь?

— Нет, ты мне скажи сначала: любил Иуда Христа или не любил?

— Может, и любил. А что?

— А то! Любил, но продал. Почему?

— Ну, почему?

— А потому, что любовь здесь — ни при чем. Чистый бизнес.

Может, оно и так. Скорее всего, так. Иуда — как основатель нового современного мышления. Петр ведь тоже предал. Тем, что отрекся, и предал. И ничего. А Иуда предал, не отрекаясь. Вот что важно. Не отрекаясь! Любя! Даже поцеловал на прощание. Просто продал. Как товар. В современных офисах непременно должны висеть портреты Иуды Искариота — основателя и идеолога общества, где обязательно при встречах целуют, а потом продают. Продают и целуют. Ничего личного. Бизнес.

С людей-то что взять? Люди — они и есть люди. Они ни в чем не виноваты. Они сами по себе ничего не делают. Время за них делает. И воюет, и ворует. Вот, к примеру, наступило время границ. В прежние годы все думали, что граница — это что-то святое. И стерегли ее пуще глаза, чтобы, значит, враг не прошел и не нанес какого-нибудь урону нашей счастливой жизни. То есть граница существовала для совершения подвигов, чтоб врагу неповадно было. И никому не приходило в голову использовать границу в коммерческих целях. Но когда огромная страна распалась на осколки, а границ образовалось столько, что ни один бухгалтер сосчитать не может, многие поняли, что граница — это совсем не то, что мы думали. Это такое производство, где можно зарабатывать деньги.

Сам видел, кстати, как стая бабушек из города в деревню ехала. С базара. На электропоезде. Именно в том направлении, куда мы сейчас с шофером Васей и направлялись. Смотрю, сидящая рядом старушка ни с того ни с сего, прихватив сумку, два веника и цинковое ведро, рванула из вагона. Как будто и не старушка вовсе. А за ней — еще с десяток таких же контрабандисток. Высунулся в окно, а они уже сидят все гуськом под стоящим на соседней ветке поездом. И веники рядом лежат. Пережидают, значит, пока таможенники пройдут. А таможенники тоже не дураками родились. Они все эти контрабандистские увертки да хитрости наизусть выучили. Поэтому одна бригада проверяла поезда, а другая шастала под вагонами и с тех бабок строго спрашивала и штрафовала. Бабки — в голос:

— Сынок! Всегда тут ездили!

— А теперь кто мешает? — удивляется таможенник. — Плати и езди себе на здоровье.

Я и раньше тут частенько ездил и прекрасно помню, что буквально в пятидесяти метрах от нынешней границы, почти у самого ставшего нейтральным болота под названием “река Кучурган”, было замечательное придорожное отхожее место. Этакий каменный сарай, мощный, как крепость. С круглыми бойницами, пробитыми в цементном полу. Ну и с запахами, естественно, на всю округу. И вот, только мы пересекли, наконец, границу, Вася, проехав пару десятков метров, резко затормозил и побежал на знакомый придорожный аромат. Пересечение границы, досмотр, волнение — живой же человек в общем-то. Бежит, как собака, на запах к знакомому домику, аж подскакивает от нетерпения. А через минуту возвращается с таким видом, будто его ограбили. И ругается при этом, как попугай при гостях:

— Европа, мать их пополам! Устроили цивилизацию. Но нас-то не проведешь.

Ну, и я пошел посмотреть. Подхожу и вижу: на бывшей уборной висит вывеска: “Duty free”. “Дьюти фри” по-нашему. Магазин беспошлинной торговли. Дырки в полу, видать, заделали, двери новые повесили и вывеску — на английском языке. Реформировали, короче. Или реинкарнировали. Полную, словом, революцию учинили.

Вот дела! Только было пошел прочь, как остановился, будто меня чем осенило. Стоп, думаю: “Duty free” оно, конечно, “Duty free”, ясное дело. Но запах-то прежний откуда? Да такой, что без визы и пошлины за границу проникает. Затаился я в кустах, выглядываю. И вдруг начинаю понимать несгибаемую силу традиций. Люди-то привыкли, что на этом месте не магазин беспошлинной торговли, а пункт облегчения души. И по традиции несутся к этому пункту на всех парах. А попадают, как уже было сказано, в “Duty free”. И куда деваться? Особенно если валюты нет? Поэтому трудовой народ, помявшись, огибает этот самый “Duty free”, заходит за его заднюю стенку и застенчиво так, озираясь, способствует сохранению традиционного аромата, с которого и начинается путешествие по новообразованной стране.