— Ты что, — шипит, — писатель, мать твою на абордаж? Пишет он, видите ли. А ремонтировать кто будет?

Может, этот начальник раньше во флоте служил, а может, книжек про пиратов начитался. Не знаю. Но выражался интересно. Однако же деваться некуда. Пошел я к ветерану унитаз менять. Руки-то у меня — будь здоров. Работящие. Рассеянность, правда, некоторая имеется. Но я уже об этом говорил. В общем, взял разводной ключ, унитаз новый, государственный, и пошел к ветерану. Все в лучшем виде сделал. Старый унитаз снял, новый привинтил. Ветеран был полностью удовлетворенный. Обещал даже благодарность мне вынести от лица милиции. Только меня рассеянность немного подвела. Забыл сливной бачок к унитазу присоединить. Труба-то — сзади, я про нее и забыл. Ветеран как первый раз нужду справил, ему понравилось. А как ручку бачка дернул — вся вода в квартиру полилась. Ветеран, представляете, бегает поперек унитаза, штаны с лампасом спущены, вода течет, а нужда не смывается. В общем, выперли меня без выходного пособия. Начальник из домоуправления, помню, аж чуть не приседал от возбуждения, ногой топал:

— Писатель, понимаешь, мать его на абордаж. Чтоб ноги твоей тут не было.

— Так я же еще ванну не чинил, — отвечаю. — Куда я пойду?

Думал, насовсем меня убьет.

А потом как осенило: может, начальник прав? Может, это судьба? И пошел в писатели. Точнее, в поэты.

Там я тоже пробыл недолго. Хотя начал бодро. Мой приятель, Серега, заядлый, надо сказать, был рыбак. У него и катер свой имелся, и снасти, и сеточку с крючками, бывало, ставил на протоках. Однажды за крючок зацепился, из катера вывалился и чуть не утонул. Чудом спасся. Вот я и решил эту историю правдиво описать. В стихах. И описал. Сереге понравилось. Особенно вот это:

Серега, рыбий император —

среди людей и рыб един.

Твой винт — как будто вентилятор

для обитателей глубин.

Ну и концовочка понравилась. Про то, как чуть не утонул.

Не Пушкин, конечно. Но Сереге, как я уже сказал, понравилось. А раз так — понес я этот стих в газету. Сидит там редактор, худощавый такой, а глаза — голодные-голодные. Сразу видно, что выпить хочет. Прочитал он мой стих, надо сказать, с плохо скрываемым отвращением, прямо с болью какой-то внутренней прочитал. Потом обхватил голову руками и с неподдельной такой горечью изрек:

— Это что же вы, товарищ, творите? Вы хоть о чем-нибудь думаете, когда свои стихи сочиняете? И где же ваша логика мышления? Это что же получается? Если ваш Серега — рыбий император, это значит, в переводе на нормальный язык, рыбинспектор. Потому что только рыбинспектор может у нас считаться рыбьим императором. Других императоров у нас, слава богу, давно нет. А если рыбинспектор чуть не погиб, значит, его хотели убить. А кто может захотеть убить рыбинспектора, я вас спрашиваю? Ясное дело, кто: браконьеры. И кого же вы в таком случае воспеваете?

В общем, ничего не вышло. Чуть опять в политику не вляпался. А оно мне надо?

Время от времени я останавливался и задумывался: чего же я все-таки хочу? И требовал от себя честного признания. Однако же неизбежно получал один и тот же ответ: не знаю. Того, чего хотели все вокруг, я явно не хотел. В общем, если честно, я ощущал себя совершенно никчемным, потому что не видел никакого дела, которым хотелось бы заниматься. А заниматься чужими делами — всегда клоунада. Поэтому Антошка, в конце концов, и распознал во мне клоуна. Бесплатного.

— Ты неудачник, — говорили мне. — Ты не победитель.

А я искренне не понимал: как можно победить Бога?

III. Конец одной иллюзии

Когда мы, наконец, коснулись ногами манежа, оркестр обрушил на наши головы такой бравурный марш, будто мы только что покорили космос. Меня, честно говоря, изрядно пошатывало, руки тряслись, и я отправился на рабочий двор покурить. Руки, как я сказал, трясутся, никак спичку зажечь не могу. И Сонька рядом вертится, спокойная, деловая.

— Теперь, — говорит, — все видели, как я тебя люблю. Про это в газетах напишут. Разговоры пойдут. Попробуй теперь только не жениться.

— И после всего, что было, ты еще за меня замуж хочешь?

— А какая разница? — отвечает серьезно. — Может, именно теперь ты и стал мне самым близким.

— Знаешь что, — говорю, — иди-ка ты в свой ящик. А то у Ипсиланти без тебя чудо не получится.

В этот момент и на рабочем дворе стало слышно, как наш шпрехшталмейстер Вольдемар Серебрянский, а между нами — Вовка-шпрех, орет на весь цирк:

— Иллюзионное шоу “Сотворение мира”! Отрицание времени и физики тела! Стирание граней и опровержение истории! Заслуженный артист респу-у-ублики Георгий Ипсиланти-и-и!

Полнейший бред. Чего только не наворотят для красоты. Сотворение мира! Каждому надо свой мир сотворить. Этот их уже не устраивает. Или мирок. То есть пожениться.

У нас тут, кстати, с полгода назад один наездник женился. Из конного аттракциона Магомадова. Сам он то ли аварец, то ли кабардинец, этот наездник, то ли вообще горский еврей. Я в этом не разбираюсь. А поженился он на мордовской девушке из-под Рузаевки. Она у нас в кордебалете танцевала. И вот поехали мы все в Мордовию, чтобы не обидеть молодых. Вся деревня нас встречала. Хоровод устроили. Встали в кружок, ходят по кругу и поют по-своему, по-мордовски. А, может, и не по-мордовски. Но поют:

— Лу-у-ганя-сакелуня, лу-у-уганя-сакелуня. Очки-точки-трумбаточки-очки-точки-трумбата. — И опять: — Лу-у-ганя-сакелуня, лу-у-уганя-сакелуня…

И так минут сорок.

На другой день в местном сельсовете их расписали. Тут же шампанского выпили и водкой разбавили, чтобы не шипело внутри. А на обратном пути невеста потребовала заехать на кладбище, к дедушке.

— Дедушка, — говорит, — так мечтал меня невестой увидеть! Надо заехать.

Вроде как традиция такая у них. А может, просто дедушку любила. Короче, поехали мы на кладбище, и почти вся деревня с нами. Всем ведь охота на кладбище съездить. Особенно в день свадьбы. Да еще в жару. А жара, кстати, такая стояла, что могильные плиты плавились. Так вот, приехали мы, расположились вокруг дедушкиной могилки, водку достали, закуску, все, как положено. Стали тосты произносить. Сначала за молодых, вторым делом, как принято, за родителей, потом — за дружбу народов. И как-то так хорошо стало, по-домашнему. А руководитель акробатического номера лилипутов, лилипут Альфред, вдруг покачнулся, прислонился к деревцу и заявляет: