— Что произошло?

— Вы почему не обеспечили отправку свидетелей?

— Кого?

— Свидетелей, — ответил шеф, — ну того парня и женщину, которые ехали вместе с захватчиками.

«Ехали, — подумал Внучек, — тебе бы так проехаться, слово какое подобрал «ехали».

— Что случилось?

— Следователь их ждет в колонии, чтобы допросить, а их нет и нет… стали разыскивать…

— И что?

— Оказалось, ночью какие-то хулиганы выбросили их из электрички…

Внучек опустил трубку… изо рта его сами собой вырвались слова, известные на Руси со времен татаро-монгольского нашествия…

Ровно в одиннадцать в городе, словно по чьей-то команде, отключился свет.

Кривая, ущербная луна, не успев принять эстафету у жидкого уличного освещения, некоторое время торопливо выбиралась из-за тучи, а выбравшись, осветила город, превратив темную бесформенную массу в некое осмысленное образование из кварталов, улиц, больших и маленьких домов.

Среди ячеек, составляющих город, выделялась одна — оазис спокойствия и благодати — городское кладбище, квадрат земли, отгороженный от прочего мира каменным забором.

Квадрат делила пополам неширокая аллея. По ней шел человек в длинном пиджаке с подложенными плечиками, поверх лацканов которого был выпущен воротник белой рубашки. Кепка-восьмиклинка у него на голове в соответствии то ли с городским, то ли с блатным шиком была чуть сдвинута на глаза.

Человек двигался быстро и не смотрел по сторонам, а если бы и смотрел, то вряд ли обратил бы внимание на то, что правая половина кладбища отличается от левой. На правой из тумана торчали кованые железные кресты и каменные надгробия. На левой кресты были уже деревянные и перемежались с надгробными тумбами со звездами.

Правая половина заполнялась до революции, левая — после. На том различия и заканчивались. И на той, и на другой стороне одинаковым вечным сном спали глупые и мудрые, богатые и бедные, виновные и невиновные, бывшие бывшие и бывшие настоящие… Здесь все были одинаковы и равны, и, на первый взгляд, казалось, что именно кладбище уравнивает всех, кто попадает на его территорию. Но так только казалось: не кладбище дает покой, а смерть, а кладбище — такое же человеческое изобретение, как и многое, что придумал человек. А раз так, то и оно подчиняется человеческим законам, законам сильного. И поэтому так уверенно идет человек в восьмиклинке по алее города мертвых, идет к часовенке, рядом с которой находится маленький домик, больше похожий на конуру, — бывшая сторожка.

В тридцатые годы, когда революционный народ завершал разрушение «мира насилия», был взорван городской собор, и службу стали править в «последнем пристанище культа» — часовенке, в которой ранее отпевали только умерших. Ближе к «пристанищу» перебрались и сами служители культа, поскольку в одно время с разрушением собора был конфискован и отдан под контору потребкооперации жилой дом православной епархии.

Приходский священник отец Никодим, не надеясь, что свет дадут быстро, затеплил свечку и какое-то время смотрел на завораживающий красно-оранжевый язычок пламени. Свечка была новая, и язычок, отвоевывая жизненное пространство у воска, то вытягивался вверх, то становился сверх всякой меры широким, то метался из стороны в сторону, потрескивая и отбрасывая на стены сторожки причудливые тени стоящего у стола батюшки и стелившей постель матушки.

Стук в дверь был неожиданным. Отец Никодим вздрогнул и выронил из рук спичечный коробок… Охнув, опустилась на разобранную постель матушка. Затем оба глянули на часы: было начало двенадцатого, и это вселяло надежду…

— Кто там? — спросил отец Никодим сиплым голосом, в котором прихожане вряд ли узнали бы его баритон.

— Свои, — был ответ. — Священника нужно… к умирающему… на Набережную… Время не терпит…

Последовала пауза. Батюшка опять посмотрел на матушку, а та только и смогла кивнуть головой, но отец Никодим понял ее без слов: она тоже не уловила того, что могло бы принести беду.

После этого батюшка приосанился и отпер дверь.

Человек, а им оказался парень лет двадцати, не пожелав войти в сторожку, сказал, что подождет на улице и что время не терпит.

«Время все терпит», — подумал отец Никодим, но спохватился, осознал греховность таких рассуждений и осенил себя крестным знамением.

Батюшка шел за посланником по той же центральной алее, но в обратном направлении. Шел, радуясь тому, что идет за парнем, и не впереди него, что на этот раз пронесло: это не арест, не ночной визит НКВД. Радость эта вытеснила все другие чувства, отключила жизненный опыт и заслонила интуицию, которые могли бы подсказать батюшке, что есть в этом визите что-то неуловимо фальшивое, что таких парней, как этот в восьмиклинке, не посылают за священниками…

Однако и священникам человеческие слабости не чужды. И вот одна из них, сделав отца Никодима слепым и глухим, ведет его куда-то в ночь, от дома, от матушки, в глазах которой пять минут назад он нашел подтверждение того, что перед стуком в дверь не было слышно звука подъезжающего автомобиля — воронка. Его батюшка и матушка боялись панически, памятуя о том, что год назад воронок увез в неизвестность их предшественников.

Свернули за угол кладбища и вошли в лесополосу, за которой должна была быть железнодорожная насыпь… И тут перед батюшкой вырос человек в сапогах и военной форме, а за ним, едва различимый в темноте, стоял автомобиль, но не тот, которого боялся отец Никодим, а другой — легковой и без верха.

Военный не без некоторого изящества сделал шаг в сторону, как делают па галантные кавалеры, пропуская вперед свою даму, и когда отец Никодим по инерции проскочил мимо, ухватил его за шиворот и подтолкнул к машине… Ноги батюшки стали ватными, как во сне, сделал он несколько шагов, ударился голенями о подножку машины и грохнулся на железный пол между сиденьями. Хлопнула дверца, человек в форме, придавив его коленом к полу, ткнул стволом пистолета за ухо.

— Лежать тихо, — сказал он и обратился к кому-то другому: — Федя, вас никто не видел?

— Нет, — ответил этот другой, и батюшка узнал голос ночного визитера.

— Услыши, Боже, молитву мою, — зашептал отец Никодим.

— Включай третью, Федя, — сказал военный, — и дуй за город…

— Внемли мне и услышь меня; я стенаю в горести моей и смущаюсь от голоса врага, от притеснения нечестивого… — продолжал батюшка.

— Ну-ну, — сказал военный укоризненно, видимо, услышав слово «врага», — мелковато берешь: не врага, но друга, что, собственно говоря, нисколько не лучше, для тебя, во всяком случае…

Он еще что-то говорил, но его стало не слышно: завелся мотор и автомобиль тронулся с места. Однако движение его продолжалось недолго. Он вдруг зацепил днищем за гребень колеи, и мотор заглох. Наступила тишина, в которой слышались сопение водителя и завывания стартера… Но мотор не заводился…

И тут раздался звонок, обычный телефонный звонок, который, однако, был полной неожиданностью и для военного, и для водителя…

Военный выругался и спросил:

— Откуда здесь телефон?

— Не знаю, — ответил водитель и, подумав, добавил — Мне кажется, это не телефон…

А телефон все звонил и звонил, и каждая последующая трель была менее звонкой, чем предыдущая, и вскоре всем стало ясно, что это вовсе не телефон, а пулемет. И только непонятно было, откуда и куда он стреляет: из прошлого в будущее или наоборот…

«Приснится же такое…»