— Зачем же едет Надеин?

— Начальству виднее.

— Да-а, — вырвалось у Феди, — никак не ожидал этого… никак…

— Ну что вы, Федор Степанович, — не понял его шеф, — с Дробиным можно работать: он теперь на крючке, из него теперь можно веревки вить.

— Можно, — механически повторил Федя.

— Что с вами? — с неожиданным участием спросил шеф.

— Голова разламывается, — ответил Федя. — Я бумаги отпишу и, если ничего нового не случится, пораньше уйду.

— Если ничего не случится, — сказал шеф, — то конечно…

В тот день все валилось у него из рук, но Федя заставил себя отписаться по происшествию на станции, ответил на несколько запросов и в четыре часа ушел из отделения.

Однако домой не пошел, а стал болтаться по улицам, думая, как же выйти из сложившейся ситуации.

Все, что случилось, вышибло его из колеи настолько, что первое время он только осмысливал факт назначения Дробина в Каминск. Потом просчитал, как обычно, возможные последствия принятия Дробиным его участка и ужаснулся еще больше.

Вскоре людей на улице прибавилось, Федя понял, что уже шесть, и направился домой. Дома он сделал то, чего никогда не делал: достал из холодильника купленную с таким трудом бутылку водки, налил полный стакан и выпил одним духом. Закусив наскоро, ушел в комнату, лег, не раздеваясь, на постель и стал ждать действия алкоголя.

От выпитого его замутило, но Федя подавил в себе рвотный рефлекс: не для того он пил, чтобы выплеснуть все выпитое в унитаз. Прошло десять, двадцать, тридцать минут, ожидаемого облегчения, которое так знакомо людям пьющим, почему-то не наступало, а вместо него пришла такая страшная тоска, какой он не помнил с детства. И не было выхода из сложившейся ситуации и из этого тоскливого состояния, и он заплакал, как плачут маленькие дети, которых взрослые, сами того не ведая, жестоко обманули…

Пришла Наталья. Было слышно, как она открыла холодильник.

— Ты что, очуманел, — спросила она, заглянув в комнату, — водку пил… А я, дура, шампанского принесла… ради вашей встречи.

— Шам-панское — эт-о хорошо, — заплетающимся языком сказал Федя. — Просто я опять заболел…

— Разденься, укройся одеялом и лежи.

— Наташа! — позвал Федя.

— Лежи, лежи, — раздался голос жены из ванной, — а я на кухне лягу…

«Ах ты, жисть-жистянка: и пожаловаться некому, и рассказать о своих бедах нельзя — конспирация…»

Та же луна освещала знакомую поляну. Желтоватый туман низко стелился над землей. Чернела избушка возле леса. Поодаль над слоем тумана возвышались, подобно монументам, две фигуры.

— Почему в рясе? — спрашивал военный.

— Нет сил больше, батюшка, отпустил бы ты меня…

— Отпустить, говоришь?.. Не в моих силах отпустить тебя. У нас не частная лавочка.

— Тогда убей, как обещал.

— Нет, брат-батюшка, теперь это не имеет смысла.

— Тогда я повешусь.

— Не повесишься: во-первых, грех это большой, а во-вторых, не дам я тебе повеситься.

— Отпустил бы ты меня…

— Ну, заладил. Не могу я тебя отпустить: пропадешь ты теперь без меня, я сейчас для тебя и царь, и бог, и воинский начальник, и уж если ты мне станешь не нужен, то уже никому не нужен будешь.

— Отпусти, Христа ради…

— Не сегодня, не сегодня. Если уж ты так хочешь, надо подумать. Подожди немного.

— Нет сил, батюшка, ждать.

— Ну, опять за свое. Возвращайся домой и больше в рясе не приходи…

Фигура отца Никодима медленно тает в тумане. Военный некоторое время смотрит ему вслед, а затем скрывается в избушке…

Слышится звук мотора, и перед избушкой появляется машина с открытым верхом. Возле нее, словно возникнув из-под земли, оказывается военный.

— Где задержался? — спрашивает он у водителя.

— На переезде, — отвечает парень в восьмиклинке.

— Случилось что?

— Батюшка под поезд бросился.

— Не мог немного подождать, — говорит военный. — Поехали.

Автомобиль с военным и стажером исчезают с глаз так, как никогда в реальности не исчезают предметы, и Федя понимает, что это опять был сон, и просыпается.

Пробуждение, однако, не принесло ему облегчения. Сон, который он увидел, испугал его так, как пугает человека видение, значения которого он не понимает, но интуитивно догадывается, что с ним связано наступление событий, не сулящих ничего хорошего.

Он долго лежал в постели, соображая, что же изменилось пока, наконец, не понял: он потерял уверенность в правоте того дела, которым занимался. Медленно подтачивалась скала его убеждений волнами общественного мнения, и сейчас он был похож на мужика, которого все убеждали в том, что он — свинья. Мужик еще не верит в то, что он свинья, но в том, что он человек, уже сомневается.

Все это не было бы так страшно, если бы касалось только его самого. Но он привлек к работе не один десяток людей, он был предан своему делу и привил эту преданность другим. И вот теперь в душу его закралось сомнение…

И сомнение это, даже если оно со временем будет опровергнуто, может привести к скверным последствиям. Он, как стрелок в цирке, ни на секунду не должен сомневаться, что попадет в яблоко, лежащее на голове партнера по номеру. Партнера, который ему доверился, понадеявшись на его уверенность и мастерство. Если такое сомнение появилось, лучше честно отложить в сторону пистолет или уж сказать партнеру, чтобы он не подставлял лоб под выстрел сомневающегося человека…

В семь с копейками Федя был на маршруте возле дома, носившего название «крейсер». Спичка небрежно торчала у него в зубах, когда он прошел мимо спешащего на работу Кондратьева.

Потом он позвонил Николаеву и тоном, не терпящим возражений, попросил вечерком сходить к кому-нибудь в гости. Николаев от такой наглости малость ошалел, но все же согласился.

В половине седьмого вечера Федя уже шел к «свечке». «Контрразведка» была на месте, но Федя не стал выбирать удобный момент для проникновения в дом, пошел напрямую — ему нечего было терять…

Та же тщательно убранная холостяцкая квартира зануды Николаева. Из-за этой занудливости от него куда-то ушла жена и разбежались друзья. Тот же диван, радио и даже чистое полотенце, предназначенное для «гигиенических нужд» Феди.

Федя уселся на диван и стал ждать.

Каждый опер постоянно ищет себе источники информации. Без них он слеп, как котенок в первый день рождения. Источники делятся на несколько категорий: от нейтральных, которые иной раз и не догадываются, что являются источниками, до таких ребят, как Кондратьев.

Таких, как Кондратьев, немного. Они штучный товар. Их долго ищут, потому что не каждый может выполнять эту неблагодарную работу. Ребят этих обучают разным штучкам-дрючкам, о которых мы говорить не будем, дабы не перейти ту грань, которая отделяет повествование от служебной инструкции. Иногда в результате этой работы получается классный специалист по выявлению и проверке лиц, изучаемых «как возможные разведчики других государств».

Иногда такого специалиста не получается, и причин к этому много: то ли опер был плохой психолог и переоценил качества будущего помощника, то ли не смог найти подход к хорошему парню и сделать его полезным для этого вида человеческой деятельности.

Когда-то таких ребят называли агентами. Но время шло, термин сей посчитали неблагозвучным и не отвечающим истинному назначению данного источника информации. В закрытой печати появились статьи о том, что суть названия «агент» в принадлежности его к враждебной среде, а поскольку такой среды в нашем обществе давно нет, то и название потеряло смысл. С того времени была сделана попытка назвать эти источники словом «помощник».

Слово это прижилось наполовину. Его чаще всего стали употреблять большие и маленькие оперативные начальники, поскольку положение обязывало их говорить языком инструкций и приказов. В среде оперов эта категория стала зваться по-разному. Наиболее неприхотливые и не отличающиеся большой фантазией звали их просто — людьми: человек сообщил, человек считает, надо с человеком посоветоваться… Те же, в ком работа еще не вытравила оперативную романтику, называли их каждый по-своему, но с непременной любовью или дружественностью.