В комнате для гостей он поставил купленную в храме раскладную икону с изображением Иисуса Христа в центре, а по бокам - Богородицы и святителя Николая -, зажег восковую свечу, также принесенную из храма, и принялся кое-как, с грехом пополам, читать специальные молитвы к причастию. Кукушка на часах прокричала двенадцать раз, а он прочел ещё меньше половины - церковнославянские слова трудно произносились, а мысли бегали в голове как испуганные овечки. За окном мерзко лаяла какая-то собака, мяукала, как резанная, кошка да каркала какая-то отвратительная ворона. Все это здорово сбивало с мыслей и Ганину было вообще как-то не по себе. Наконец, когда пробило двенадцать, началось форменное светопреставление!

  Откуда-то сверху раздался громкий женский вой, почти истерика, кто-то сверху громко заходил по кругу, застучал кулаками. Ганину стало сначала жутко, а потом жалостно - уж больно надрывно плакал женский голос. Сначала он потерпел немного, а потом не выдержал и, отложив молитвослов на край кровати, взял бутыль со святой крещенской водой и толстую восковую церковную свечу и пошел на звуки. Не стоило быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что звуки раздавались из комнаты с портретом...

  Когда Ганин подошел к двери, плач тут же прекратился.

  - Ну вот, перестала... - облегченно выдохнул Ганин. - Спокойной ночи! - и развернулся было, чтобы уйти, как вдруг из-за двери раздался знакомый голос.

  - Не уходи! Мне очень плохо...

  - Мне тоже было плохо, когда моя невеста лежала полумертвая у твоего проклятого портрета! Вот приедет священник завтра в обед, покропим тебя святой водой и духу твоего здесь больше не будет, ведьма!

  За дверью опять раздался дикий вой, и сердце у Ганина сжалось от боли - хоть она и ведьма, хоть она и демон, но она все-таки женщина! И притом - одинокая...

  - Да, я - женщина! - словно прочитав его мысли, прокричал голос за дверью. - А ты поступаешь со мной жестоко! Я могла бы убить эту белобрысую шлюху, но я ведь этого не сделала!

  - Не смей так называть её - или я ухожу! Мне правило дочитывать надо...

  Голос на секунду умолк.

  - Не буду. Останься.

  - Не могу, - Ганин развернулся, чтобы уйти, но дверь вдруг сама собой открылась - резко и стремительно! Поток воздуха тут же задул свечу и Ганин оказался в кромешной тьме, но даже и на фоне кромешной тьмы он отчетливо увидел силуэт безликой женской фигуры...

  Ганину стало жутко не по себе, он шарахнулся было назад, но споткнулся и упал на ковер. Бутылка с крещенской водой выпала из его руки. Ганин потянулся было за ней, но на его руку уже наступила чья-то мягкая, но в то же время необыкновенно сильная и тяжелая, лапа, и придавила её к полу. На другую руку наступила другая лапа, а кто-то третий сел на его ноги. Ганин не мог пошевелиться, придавленный руками и ногами к полу, как распятый, и только теперь вспомнил, что тот таинственный священник строго-настрого запрещал ему выходить ночью из комнаты и говорить с бесовской силой, не поддаваться ни на какие её уловки... 'Слишком поздно!' - мрачно подумал Ганин и стиснул в отчаянии зубы.

  Женская фигура подошла к нему вплотную. На ней не было ни лица, ни кожи, казалось, она целиком была соткана из тьмы, да и двигалась она не касаясь пола, как призрак. Ганин удивленно посмотрел на неё и прошептал:

  - Кто... ты?..

  Но ответом ему был мягкий, но полный горькой иронии смех.

  - Таковы все мужчины, друзья! Сегодня они признаются тебе в любви, называют тебя богиней, а завтра говорят - 'кто ты? я тебя не знаю!', а- ха-ха!

  - Давай я перегрызу ему глотку, госпожа!

  - А я - выцарапаю ему глаза!

  - А я их потом склюю! - раздались рядом с Ганиным жуткие голоса.

  - Нет, друзья, он мне нужен живым. Как там сказал один чудак из Назарета: 'до семижды семи раз прощайте'? А-ха-ха!

  - Но его потом самого - мяу! - прибили гвоздями к дереву, госпожа!

  - Нам такая судьба не страшна. При всем желании прибить меня ни к чему невозможно. Черная тень приблизилась к Ганину и совершенно нахально села ему на живот. Лица у неё по-прежнему не было.

  - Почему у тебя нет лица? - прохрипел Ганин.

  - Потому что ты сжег его, дорогой! Ты сжег меня дотла, оставив от меня всего лишь тень! - и слова темной женщины прервались глухими рыданиями. - Ты подарил мне такой чудесный облик! Ты нарисовал такой чудесный портрет! Ты отдал мне свое сердце и свою кровь! Ты дал мне частичку своей жизни и своего тепла и любви! Но потом все это забрал вместе с этим бородатым стариканом! Ты превратил меня в тень, в чудовище, ты сжег меня, сжег меня дотла! - жалостно запричитала она. - Предатель! Изменник! Иуда! Нет тебе названия! Нет!!! А ну, тащите его в мои покои, друзья, пусть он полюбуется на свою работу!

  С этими словами темная женщина встала и полетела обратно в комнату, а Ганин почувствовал, что его за ноги и за руки потащили какие-то бесформенные теневые фигуры. Через несколько мгновений он оказался вновь в спальной комнате Никитского и стоял напротив портрета. Чьи-то руки настойчиво подтолкнули его в спину, и он нащупал на стене выключатель для подсветки. Щелчок - и свет ламп ярко осветил портрет...

  Ганина шарахнуло, как от удара током, сердце сжала чья-то холодная костлявая рука, стало тяжело дышать.

  Хотя фон на картине оставался таким, каким он был прежде - розовый замок, пушистые облачка на ясном голубом небе, уточки в пруду - вот только девушка...

  Черный провал вместо лица, чем-то напоминающий свежевырытую могилу на кладбище, на котором невозможно уже разобрать ни глаз, ни губ, такие же черные руки, шея, ноги, плечи...

  Ганин застонал от боли - изуродованной красоты портрета было жалко до слез -, ноги его ослабели до такой степени, что он рухнул на колени, плечи мелко затряслись в беззвучном рыдании.

  - Вот видишь, вот видишь, что ты со мной сделал! Вот видишь! Ты изуродовал меня, ты... ты... Я вообще не знаю, как тебя назвать! - зашипел женский голос и Ганин почувствовал удар по щеке - мягкий, невесомый, как будто бы его коснулась не рука женщины, а кусочек черного шелкового платья. - Я была твоей судьбой, твоей мечтой, твоей любовью, а ты меня предал! Предал! - и тень вдруг разразилась такими рыданиями, какие могут быть, наверное, только у настоящей женщины, узнавшей об измене мужа. Ганин не выдержал и зарыдал сам. Сердце его буквально разрывалось от жалости и к портрету, и к его хозяйке одновременно.

  А потом...

  - Что, что, ну что ты от меня хочешь?! Что?! Чем я могу облегчить свою вину?! Плачь тут же прекратился.

  - Встань, сними этот кусок металла со своей шеи, - повелительно и холодно произнес внезапно изменившийся голос, - и выкинь его в окно!

  В этот момент сильный порыв ветра раскрыл оконную раму и занавески зашевелились, как бы протягивая к Ганину свои матерчатые руки, словно они хотели забрать у него и сами выкинуть на улицу то, что повелела сделать ему их хозяйка!

  - Я... я... не... могу... - судорожно сглотнул Ганин и отпрянул в сторону.

  - Тогда положи его в карман рубашки, а рубашку сними и повесь на стул. Живее! Быстро! - голос сорвался в крик.

  Ганин колебался, переминался с ноги на ногу, но сила голоса была такова, что его рука уже сама, не спрашивая согласия, залезла под рубашку и, взяв крестик, сняла его с шеи, положила в нагрудный карман рубашки, а потом и сама рубашка оказалась на спинке стула. Ганин задрожал от холода - ветер неприятно обдувал его обнаженную грудь и живот, он почувствовал себя незащищенным, наверное, так чувствует себя новорожденный младенец.

  Он услышал вздох облегчения, а потом - чьи-то мягкие, воздушные, почти невесомые ручки обняли его за шею, чьи-то пальчики как мураши забегали по спине, груди и животу и в мозг ударила волна тупого удовольствия. Тело расслабилось, думать ни о чем не хотелось, и Ганин, так и не успев понять, что же с ним происходит, оказался лежащим на кровати под балдахином. Чьи-то воздушные уста приятно щекотали его губы, воздушные пальцы ласкали щеки и шею и Ганину показались такой смешной его утренняя решимость, что он рассмеялся, а в ответ ему рассмеялась и тень.