Хеммингс вышел из себя, видя, как мы смеемся и вызывающе скачем по траве. Дневное время стало поединком между ним, всегда нападающим, и нами, которые парировали его удары, притворяясь, что просто забавляемся. Нельзя заставить пить пятьдесят лошадей: так что мы легко победили: и закрепили нашу победу, когда приплелись к парадному плацу, опоздав на двадцать минут к церемониалу Стиффи. Стиффи расхаживал взад-вперед (мы — ведущий отряд), посылал гонцов, которые напрасно обыскивали гимнастический зал, не находя там наших следов. Нашего капрала чуть не разразила молния, когда мы наконец появились; но тот вовремя переложил вину на капрала Хеммингса, и за ним спешно послали, и разнесли в хвост и в гриву на виду у всех за превышение полномочий. Стиффи не мог знать, что, пытаясь сломить нас, капрал исполнял приказ.

Дурное это дело — такое сведение счетов. Все отряды говорят об этом сегодня вечером, и публичная известность вынуждает наш барак проходить через это, уклоняясь и отражая атаки. Это первый парад, который мы постыдно провалили, но обстоятельства нашего провала делают нас бодрыми грешниками. Тем не менее, это злое и соревновательное торжество, которое могло бы легко стать заразительным, не будь мы более умеренны в своей победе, чем эти болваны инструкторы, бросающие друг другу открытый вызов.

Моряк сегодня, в пятницу вечером, был слегка навеселе. Он пришел из пьяного бара и потащил Кока на трибунал за содомию. «Он бросил полкроны, сэр, на пол туалета перед мальчишкой из оркестра. Остальное можно понять». Но Хордер не обладал обходительностью Китаезы, о котором мы в последнее время тоскуем, в качестве председателя суда. Так что веселье увяло.

Только не для Моряка. Внезапно он схватил Кока и борцовским приемом перебросил все тринадцать стоунов[33] его веса через плечо. Кок развернулся и выпрямился, оседлав его шею. Моряк доковылял до ближайшей кровати за его коленями и рухнул на нее со своей ношей. Трое, четверо, пятеро других прыгнули на них. Из этой кучи-малы донесся его веселый удивленный возглас: «Эй, что там за дрянь в кровати?» — и показалось жалкое лицо малыша Нобби, выкарабкивающегося из-под них, вялое и отупелое со сна. Это напомнило мне Зигфрида в хватке Фафнира[34].

Они распутались. Моряк поймал Нобби за шиворот сильной рукой, а другой стащил с него трусы и носки, одним движением, как перчатку. Маленькие, желтые, как у птенца, ноги отчаянно замолотили по воздуху. Кок усмехнулся, схватил у кого-то банку ваксы и тремя быстрыми взмахами щетки раскрасил его штуки угольно-черным. Гром аплодисментов. Нобби ушел, чертыхаясь, в темную холодную душевую. Оркестр грянул «Господь, в веках ты помощь нам[35]».

Вошел Уайт с чаем и песочным печеньем для Моряка, тот забрал их, накрыл чашку печеньем, ловко ее перевернул и крикнул: «Элементарная, бля, наука». Кок снова вскочил ему на спину. Разбита чашка, разлит чай. Джаз запел в проходе, где Кок поскользнулся. Одно слово, и Моряк вдавил ему голову в грудь. Кок одним прыжком оказался у него на плечах.

Моряк заковылял вперед. «Мы идем, мы идем», — заорал он; наша грязная пародия на известную балладу. Кок рухнул на пол так, что чуть все кости не переломал. «Пришли», — сказал он едва слышным шепотом, когда вслед за падением наступила тишина. Наша мандолина разразилась этой песней, и расстегнутый балет хрипло подхватил ее, сверкая животами. «Стар», «Ивнинг Ньюс», «Стандард»!» — взвыл Мэдден, когда-то бывший газетчиком. Теперь барак был охвачен пламенем.

Я лежал на спине, чувствуя, будто врастаю в кровать, когда-то казавшуюся жесткой. Сегодня вечером был мой седьмой и последний штрафной наряд, и лишь на мгновение могу я теперь осознавать нелюбезную свободу, которая ждет меня завтра. Рядом со мной голос Кортона, хлопающий, как маслобойка, поднимался до скрипа, чтобы его длинный рассказ о неудавшемся мошенничестве мог достигнуть слуха Хордера, через две кровати и через весь этот шум.

Утром мы пошли на первую гимнастику, препоясав чресла и готовые, если кто-нибудь атакует нас, принять бой. Идиот Хеммингс снова ополчился на нашу компанию: но дежурный офицер, который подошел выяснить, в чем дело, резко послал его обратно, исполнять его прямые обязанности наблюдателя. Раунд за нами.

Дневную гимнастику вел капрал Смолл. Мы встретили его с напряжением, но он стянул с себя свитер и стал сам показывать упражнения. Мы увидели, что он вовлечен в это дело всей душой, а не по злой воле. Поэтому мы вели честную игру и разорвали этот порочный круг. Он продержал нас всего сорок минут, а затем сказал: «До последней недели вас называли шикарным отрядом. Не моя вина, что это не всегда так. Беру вас на будущее. Теперь разойтись, и занимайтесь сами на снарядах до конца занятия».

Минуту спустя гимнастический зал стал похож на зоопарк, где летчики висели на турнике, взбирались по канатам и лезли по лестницам не с той стороны, под улюлюканье. Я давал отдых ноге, растянутой в подъеме, и перебирался по шведской стенке на руках. Прошло десять минут. «Покажи нам «солнышко», — упрашивал Моряк, которому я в бараке пытался рассказать, как делается этот эффектный трюк. Какой-то бес хвастовства обуял меня. Я вскочил, с внезапной уверенностью, на турник, и со второго бешеного рывка мне это удалось. Шалости резко прекратились. Поскольку физическую силу можно измерить линейкой, англичане излишне уважают ее. Я нахожу, что вырос во всеобщем мнении сегодня вечером.

Еще одна монотонная, злополучная служба в церкви, под серым холодным дождем, от которого ржавеют наши штыки и становится неуютно в нашей одежде. Этот аппарат парадной службы настраивает против себя и превращает в богохульство ту хрупкую надежду, которую организованное богослужение когда-то имело над энергичными людьми. Наш род опасается и презирает нечто немужественное в аскетическом лице падре. Он, кроме того, попадает мимо цели, когда пытается вселить в нас мысль о нашей греховности. Они пока еще счастливы, не ведая рефлексии, которая и создает чувство греха.

Контакт с естественным человеком побуждает меня сокрушаться о суетности, во власть которой мы, люди мыслящие, отдаем себя. Я отстраненно смотрю, как мои пальцы сжимаются, когда я в страхе, и как я улыбаюсь, и говорю «Бабинский[36]» — оценивая, как уношусь вслед за инстинктом, или прокладываю путь разумом, или решаю интуитивно: всегда неустанно каталогизирую каждую сторону своей единой сущности. Совсем как глупые ранние христиане, с их Отцом, Сыном и Святым Духом, тремя сторонами Бога в Символе Веры, исполнение которого сейчас нам приходится выстаивать.

Ненасытное время отняло у меня, год за годом, большинство пунктов Символа Веры, пока сейчас не остались три первых слова. Их я произношу с непокорством, надеясь, что разум, может быть, завязнет в новой деятельности, когда услышит, что есть еще часть во мне, которая избегает его власти: хотя путем мышления так же трудно отнять хоть дюйм от нашей сложности, как и добавить.

Вот он снова, конфликт ума и духа. В то время как люди здесь настолько здоровы, что не превращают свое мясо в фарш для легкого переваривания умом: и потому они так же нетронуты, как мы, изъеденные болезнями по этой же причине. Человек, который рождается как единое целое, раскалывается на маленькие призмы, когда мыслит; но, если он проходит через мысль к отчаянию или пониманию, то снова на какой-то миг ощущает единство с самим собой. И это не все. Он может достичь единства с самим собой среди своих товарищей, и в единстве их с неодушевленными предметами их вселенной; и всех вселенных — с иллюзорным «всем» (если он позитивист), или с иллюзорным «ничем» (если он нигилист), смотря какова окраска его души — темная или светлая. Святой и грешник соприкасаются — так же, как великие святые и великие грешники.