Малюта ревниво наблюдал за обоими, насупясь и пытаясь угадать, что велит царь, когда иссякнет его молитвенный пыл. Придерживая на груди разорванный кафтан, Григорий Лукьянович мысленно чертыхался — так и чудились ему в позе и басмановском выражении лица небрежение, самодовольство и даже насмешка. Если над ним, царским слугой, насмехается надменный боярин — это полбеды. А ежели над государем и страстями его…

Царь неожиданно прервал молитвы. Вскочил в санях. Опираясь на посох, принялся лихорадочно озираться. Бегающие глаза его обшаривали небо над черным лесом.

— Нет знака! — в отчаянии вдруг воскликнул Иван, вонзив взгляд в Басманова. — Алешка, нету мне ответа и указания! Как… Как быть, Алешка?! Как узнать, что не сбился, что прям путь мой?!

Басманов молчал.

Царь сокрушенно махнул рукой. Плечи его опустились, от всей фигуры повеяло унынием.

— Ну так… — сдержанно вдруг пробасил воевода-опричник, избегая встретиться взглядом с государем. Ладонью, словно бабью выпуклость, он оглаживал блестящую седельную луку. — Известно как… Ты, Иван Васильевич, — государь. Тебе и решать. А мы уж исполним.

Иван скосоротился в ядовитой усмешке:

— Верно говоришь — мне решать!.. На мне вся кровь, на мне все грехи наши! Один я, Алешка! Понимаешь, один! Одному и расплата…

Басманов вскинулся и повел рукой в сторону войска:

— Да как же один, государь?! Да нас погляди сколько с тобой! А расплачиваться — пусть изменники готовы будут. Их судьба!

Испытующе взглянув на воеводу, царь уселся обратно в сани. Тяжело задумался, почернев лицом и разом осунувшись. Запавшие глаза неподвижно глядели в сторону снежной равнины, куда уходила дорога.

— Вот что… — обронил он после долгого молчания. — Веди, Алексей Данилыч, войско на Клин. К темноте как раз выйдете. Я заночую тут, у монастырских. Грехи отмаливать буду. Со мной сотня Малюты и грязновские — все пусть останутся. А ты, не мешкая, выдвигайся. Ждите нас завтра пополудни.

Басманов наклонил голову, показывая, что приказ ясен.

Иван обернулся к Скуратову:

— Едем к чернецам, Лукьяныч! У них и отогреемся!

Малюта ударил в бок коня, развернулся, взрыхляя снег, и ринулся извещать о царском приказе.

— И обозным вели пяток саней с нами оставить! — крикнул ему вслед Иван. — Чтоб было куда подарки складывать!

Царь откинулся в санях и хрипло засмеялся. Облачко пара из его рта устремилось вверх, навстречу небесной волчьей шерсти, затянувшей весь небосклон.

Раздвоенным змеиным языком поползло опричное войско, будто ощупывая холодную равнину да лесистый холм. Черные ленты потянулись к скромной обители на вершине да к тихому ремесленному городу за рекой, и некому было остановить это движение.

…Первыми на холм влетели удальцы из грязновской сотни. Окружили монастырь, завертелись на конях, увязая в снегу. Следом подтянулись степенные Малютины люди. С ходу, без лишних слов, деловито принялись ломать ворота.

Опираясь на руку Скуратова, Иван вылез из саней. Ступил в рыхлый снег, прислушался к звонким ударам топоров и жалобному треску.

Поджал губы. Удрученно покачал головой:

— Все бы твоим ухарям крушить да ломать наскоком… Так ли себя гостям подобает вести?

Малюта растерялся. Недоуменно вытаращился на царя, потом бросил взгляд на толпу возле ворот и снова уставился на Ивана.

— Государь… Так мы же… Ведь я думал…

Иван сдвинул брови и тяжелым взглядом окинул монастырские стены.

— От мирской жизни чернецы огораживаются. От соблазнов и недобрых людей стены их защищают. А царю неужели преграду чинить будут? Соблазна и злоумыслия в царе быть не может. Царь на то и царь, чтобы лишь Божью волю исполнять. Монастырь, от государя закрытый, — все равно что от Бога сокрытый. А вы — что же?! Как вы там в песенке своей разбойничьей горланите? «Въедут гости во дворы… заплясали топоры… приколачивай, приговаривай!» Тьху, мерзопакостники!

Царь тер бороду от слюны и налетевшего с ветром снежного крошева.

Малюта засопел, разводя руками и виновато моргая.

— Ишь ты… Пыхтит, чисто медведь!.. У-у!— замахнулся на него посохом Иван, грозно выпятив редкую бороду. — Царским словом учись ворота отпирать!

Скуратов рухнул на колени, увяз почти по пояс и тотчас упал лицом в снег.

— Казни, государь! — глухо прозвучало из-под ног царя.

Иван опустил посох.

— За что же? — спросил удивленно.

Опричник не отвечал.

Царь без раздумий хватил его посохом по широкому откляченному заду.

— Вынь харю-то! Иль ты вздумал с государем холопьим своим гузном беседовать?!

Малюта высунул лицо из сугроба. Захлопал глазами.

— За что казнить-то себя велишь? — Глядя на облепленное снегом лицо своего «верного пса», Иван едва сдерживал смех.

— Так ведь… За скудный ум мой! Не сообразил — ломать приказал. А надо было иначе.

— А как же? — живо спросил государь, подрагивая уголками рта.

— Так царским же словом! — переведя дух, старательно ответил Малюта.

Иван многозначительно кивнул. Посмотрел в сторону монастырских ворот — те уже вовсю раскачивались. Еще чуть — и слетят с петель створы. Хитро прищурился и спросил:

— Знаешь ведь, про царское слово какая прибаутка есть? В сказках, что бабы ребятишкам говорят?

Скуратов сглотнул, выпалил:

— Что тверже гороха оно!

Царь, не в силах сохранять серьезность, затрясся в смехе.

— Эхе-хех-хе, подумать только — гороха!

Малюта растянул губы и осторожно поддержал государя деланым смешком. В глазах его по-прежнему блуждала растерянность.

— Гороха-ха-ха-а! — продолжал куражиться Иван, повиснув на посохе и вздрагивая.

Неожиданно он замер. Медленно распрямился. На лице не осталось и следа от веселья.

Насупившись, жестом приказал слуге подняться.

Скуратов вскочил, весь перепачканный снегом. Застыл, преданно глядя на государя.

— Все верно ты сделал, Малюта, — сухо проговорил Иван. — Все правильно. Твердость царского слова не горохом надо мерять.

Ток! Ток! Ток! Ток! — доносились от монастырских ворот сильные удары.

Озаренный догадкой, Скуратов выдохнул:

— Топором!

Иван шевельнул бровями, скупо обозначив похвалу.

Между тем в ворота стали лупить чем-то тяжелым.

Бу-бух! Бух!

Ходуном заходили крепкие створы.

Раздался громкий треск и ликующие возгласы.

Царь и его приближенный повернули лица к лесной обители.

Ворота вздрогнули от еще одного страшного удара, дернулись, завихляли и поплыли, полусорванные. Тотчас еще громче взревели грубые голоса. Забурлило людское месиво, затолкались промеж воротных опор царские слуги, размахивая оружием и торопясь друг вперед друга пролезть в обитель.

Над мельтешащими опричниками аршина на полтора возвышался Омельян Иванов, кривя страшное лицо в слюнявой улыбке. Похоже, от его удара и разлетелись в прах монастырские запоры.

Малюта сокрушенно наморщил лоб.

— Азарту у ребятишек много, а навыку не хватает, — покачал он громоздкой головой, жалуясь государю. — Не обвыклись еще приступы делать.

— Будет у них время. Научатся… — поежился царь. — Холодит, Гриша, в санях меня. Раньше ездил — кровь гуляла. Теперь — кость ноет. Надо бы сменить на что подобающее. Пойдем, глянем, чем богаты чернецы.

Опираясь на посох и проваливаясь по колено в снег, Иван направился к монастырю.

За частоколом виднелась кровля звонницы и чуть глубже — высился острый шатер церкви. Косматое небо нависало над резным крестом, царапало себе брюхо, и сыпалась оттуда сухая снежная крупа.

Опричники ворвались на монастырский двор и начали крушить все подряд.

Вытаскивали монахов из келейной пристройки. Пинками и ударами сабель плашмя выгоняли из ненадежных убежищ.

Выбежал из часовни настоятель. Застыл на ступенях, опознав в одном из незваных гостей самого царя. Совладав с изумлением, кинулся на выручку братьям-инокам — опричники, как волки в овчарне, налетали на растерянных монахов, сбивали с ног, вязали пенькой. Текло из разбитых носов, кровенели бороды. Настоятель цеплялся за одежду царских слуг, взывал к Господу и бросал отчаянные взгляды в сторону царя. Иван же стоял возле скособоченных створок ворот и с любопытством оглядывал монастырское хозяйство, намеренно не замечая игумена.