И полечь бы игумену в числе первых — озлобленный его вмешательством, ряболицый Федко отпустил схваченного молодого монашка, потянул из рукава ремешок кистеня, взглядом уже примеряясь для удара… Но Иван, краем глаза заметив, повернулся и крикнул, чтобы не трогали старика.

— Разговор у нас прежде будет! — недобро пообещал государь.

Федко с сожалением спрятал кистень. Настоятеля схватили под руки и оттащили в стоявшую посреди двора монастырскую церковь.

В сопровождении Малюты и десятка его подчиненных в храм направился и помрачневший Иван, перешагивая через связанных и громко молящихся монахов.

Уже на ступенях Скуратов обернулся и указал на стоявший неподалеку монастырский возок:

— Не сечь, не ломать! Царева вещь! Остальным — обладайте!

Царские слуги времени терять не стали.

Принялись рубить топорами и саблями выпущенную из хлева животину. Отчаянно, трубно заревев, упала с подрубленными ногами пестрая корова. Завалилась вторая — шумно вздыхая и взмыкивая, выгнула шею, задрала заднюю ногу. Из распоротого брюха лезли внутренности и валил пар.

Надсадно блеющие козы сбились в углу двора, мелко переступая копытцами.

Заполошно метались по двору куры, попадали под клинки. Летели в воздух птичьи перья и брызги крови.

— Запалить бы! Запалить! — возбужденно орал плюгавый Петруша Юрьев, выбежав из келейной с ворохом монашьей одежды.

— Я тебе запалю! В зад факел вставлю и в лес прогоню! — прикрикнул на него Тимоха Багаев, стягивая пенькой руки очередного монаха. — Не слышал разве — на ночлег тут встанем.

— А-а-ах! — в дурном веселье Петруша бросив одежды себе под ноги, начал исступленно приплясывать, топтать.

Как утес посреди бурной воды, стоял на дворе Омельян, не обращая внимания на творившееся вокруг. По-бычьи наклонив голову-глыбу, великан-опричник неторопливо высматривал что-нибудь подходящее себе для забавы. Вдруг борода его шевельнулась — обычная улыбка стала шире. Омельян обрадованно заурчал и грузно потопал прямиком к трехколокольной звоннице из светлого дерева.

Кирилко с Богданом отвлеклись от рубки монастырских коз, утерли взмокшие лбы и уставились на его необъятную спину.

— Глянь, чего Омелька-то удумал! — усмехнулся Богдан, поправляя шапку.

Кирилко вытер саблю о козью шерсть и кивнул:

— Чем бы дитя ни тешилось…

Расхаживавший вдоль связанных чернецов Василий Грязной тоже заметил, куда направился Омельян, и свистнул Багаеву:

— Эй, глянь-ка! Ну теперь-то малец точно пуп надорвет!

Тимофей наступил на лицо одного из монахов, подышал себе на ладони, согревая. Внимательно посмотрел на звонницу.

Шесть крепких сосновых столбов в три человеческих роста. Сверху двускатная кровля на добротных балках. Перекладины в два ряда. На нижних, в мужичью ногу толщиной, висят малые колокольцы, а над ними, на тесаных бревнах, подвешены пять колоколов поболе. Самый мелкий пудов на шесть потянет, а в «благовестнике», что посредине, все сорок будет.

— Да не… — протянул Тимофей, однако без особой уверенности. — Должен справиться!

Грязной хохотнул, подбежал к нему, протянул руку.

— Об заклад?

Багаев поколебался, но вызов принял:

— Об заклад!

— Что ставишь? — прищурился Василий.

Тимофей помялся в раздумье. Взглянул еще раз на Омельяна, который уже похлопывал огромной ладонью по столбу звонницы, приноравливался, поводил плечами. Решился и рубанул:

— Рубль ставлю!

— Эка… — уважительно подивился Грязной. — Ну, стало быть, по рукам!..

…В храме Иван первым делом опустился на колени перед образами. Посох бережно положил перед собой.

Молился недолго, но страстно — громким шепотом, с обычными для себя вскриками и пугливой оглядкой через плечо. Иногда замирал, будто прислушивался. В такие мгновения взгляд его метался от икон к потолку, глаза расширялись и стекленели — будто там, в черных от лампадного и свечного нагара досках, притаился некто, видимый ему одному. Рот Ивана приоткрывался и скорбным полумесяцем темнел на изможденном лице.

Опричная свита неподвижными истуканами застыла позади, отрешенно наблюдая за молящимся.

Внезапно царь застыл с поднесенными ко лбу пальцами, будто вспомнил о чем-то.

Скосил глаза на стоявшего поблизости игумена.

— Ну а ты что же? — спросил недоуменно. — Отчего не молишься?

Монах, которого крепко держали за руки двое опричников, тихо, но твердо ответил:

— Не могу, государь.

— Что ж так? — Иван опустил руку и по-птичьи повернул голову слегка набок, насмешливо рассматривая старика.

Игумен вздохнул.

— Не люди твои мешают на молитву рядом с тобой встать — тревога за братию, невинно побиенную слугами твоими. Государь, вели прекратить надругательства и бесчинства в месте Божьем!

Скуратов сгреб монаха за плечо. Зашипел ему в ухо, срываясь на медвежий рык:

— Как с царем говоришь, чер-р-р-нец!

Опричники заломили руки игумена, согнули его перед царем.

Превозмогая боль, старик глухо выкрикнул:

— Меня не щади, если воля твоя такова! Братию же оставь, молю тебя!

Иван схватил посох и резво поднялся. Лицо его оживленно подрагивало, молитвенная скорбь окончательно улетучилась, сменилась лихорадочной веселостью и возбуждением. Легким шагом подбежал к склоненному настоятелю. Засмеялся мелко и рассыпчато, потрясая бородой. Подмигнул Скуратову:

— А я знаю, Гришка, что тебе чернец этот ответит! Он слова Филипки Колычева повторять будет! Не может, мол, узнать царя православного в одеждах этих и в деяниях не узнаёт… Распрямите-ка его!

Опричники ослабили хватку и разогнули монаха перед государем.

— Погляди же теперь внимательней, глупый старик. Может, углядишь что знакомое!

Иван выставил перед собой руку с посохом.

Взгляд игумена скользнул по резным узорам, драгоценным камням и замер на серебристом украшении. На короткий миг лицо его дрогнуло, губы зашептали молитву.

Царь обрадованно вскрикнул:

— Стало быть, узнаёшь вещицу!

Иван вдруг хрипло зарычал, лицо его исказилось. Занеся острый, окованный железом конец посоха, он ударил игумена в ногу, как охотник бьет рыбу острогой. Пробив валенок, пригвоздил ступню к деревянному полу церкви.

Настоятель охнул и забился в руках опричников.

Иван захохотал:

— Прав я, выходит! Знаю, что от меня укрываете, — но сыщу! До самых глубоких нор ваших доберусь! Надо будет — под корень изведу вашу братию, а найду!

С этими словами царь схватился за посох второй рукой. Впившись взглядом в лицо игумена, рывком провернул острие.

Монах вскрикнул и уронил голову на грудь. Закусил губу, сдерживая стон.

— Если решил мучения мне причинить, воля твоя, государь… — тихо проговорил старик, подняв голову и снова взглянул на венчавшую царский посох фигурку. — Не притесняй понапрасну других. Ничего из того, что ищешь, тут никогда не было.

Иван в сомнении изломил брови.

— Речам лукавых церковников доверия давно нет. Святое Писание на моей стороне. Изощрялся во лжи Ахимелех, священник, говоря Саулу: не обвиняй, царь, раба твоего и весь дом отца моего, ибо во всем этом деле не знает раб твой ни малого, ни великого! Но не сумел провести, шельма, — за что и казнен был! Ибо знал об измене, но не открыл ее! И с ним триста пять соумышленников, в священнические ефоды ряженных! И город их — мужчин и женщин, юношей и младенцев, и волов, и ослов, и овец — всех поразили мечом!

Игумен, не отводя взгляда от навершия царского посоха, сдавленно ответил:

— Неправедно поступил царь Саул… Великое преступление совершил… Недаром слуги его отказались обагрять себя кровью священнической — лишь один разбойник решился! Тяжела была и расплата царя израильского… А ты, государь, его путь повторяешь. Разве нет для тебя закона?!

Царь опустил взгляд на ногу настоятеля. Валенок старика пропитался кровью.

— Спрашивал меня Филипка, обуянный дерзостью, — как предстану я, государь, на Суд Страшный, весь кровью обагренный? О законе и правде кричал! А хоть митрополитом был, одного понять не сумел — закон у царя только один — Божий! Человеческим законам государь не подвластен!