Тем хуже! Лишившись уважения своего начальника, профессор сегодня утром решил поставить свою последнюю карту.

Почтовые посылки, набитые фальшивыми билетами, безупречными и подозрительными, — теперь это уже не важно, — отправлены из Булони всем его агентам. А сам он в чемоданах привез в Париж остальное: двадцать псевдомиллионов бумажных франков.

Среди всех гипотез, которые он построил и рассмотрел, чтобы объяснить себе причину успеха этой «сумасшедшей выходки французов», ему ни разу не пришло в голову сопоставить возвращение «Эребуса II» с отчаянной на первый взгляд выходкой Французского банка. Он знал, что «Эребус II» возвратился в Шербург; но поскольку безоружное и бездейственное судно стоит в Шербурге в ожидании отправки, оно перестало интересовать его.

Озабоченный денежными операциями профессор забыл даже о докторе Маркэне, о звонке которого ему однако, сообщили в конторе. Остров N отошел на второй план, и он почти равнодушно читает газетные сообщения о том, что завтра Лига наций по интернациональному соглашению, передает Франции юридически и фактически право на то, что она считает со времени последнего сообщения «Зееланда» кучей вулканических холмов.

Но Фредерика-Эльза, та не забыла!

Всего два часа тому назад вернувшись в Париж, она надеется, она ждет, что еще сегодня вечером, быть может, придет тот, кого она любит… Лишь бы отца не было дома во время этого визита.

Франк держится на одном уровне, — и повидимому, стабилизирован понастоящему. И профессор, которому только что передали с биржи последний курс, с бешенством вешает трубку.

Он сделает последнюю попытку при содействии банкира Генриха Гольдзхильда. Он целует дочь, проходит через внутреннюю дверь, которую запирает за собой на ключ, в свое личное помещение (№ 203), наполняет карманы пачками банкнотов и спускается по лестнице… потому что ему необходимо пройтись, успокоить расходившиеся нервы.

На полдороге между вторым и первым этажами ему встречается поднимающийся лифт. Доктор Маркэн, замеченный на лету Доктор Маркэн, который смотрел в сторону и не видел его.

Пораженный внезапной мыслью, профессор Ганс Кобулер останавливается, как вкопанный, потом, круто повернувшись на каблуках, взбирается на свой третий этаж. В конце коридора спина доктора Маркэна исчезает в дверях № 204, которые захлопываются за ним.

Затаив дыхание, профессор останавливается у соседней двери — двери № 203. Он входит потихоньку, идет прямо к одному из телефонных аппаратов и прикладывает приемник к волосатым ушам…

На другом конце провода, в гостиной, где Фредерика-Эльза беседует с доктором Маркэном, под художественной модной апликацией в форме химеры скрыт микрофон.

В обыкновенное время удар кулака, полученный от сумасшедшего маклера на площади перед биржей, задержал бы меня не более чем минут на пять-десять. Но теперь, после бессонных ночей на острове, чрезмерного утомления на «Эребусе II», пяти часов пути в скором поезде и четырех на аэроплане, я был в состоянии наименьшего сопротивления. Все это накопившееся утомление разрешилось под влиянием травмы сильным гастрическим заболеванием, удержавшим меня в кровати целых три дня.

Это был для Жана-Поля новый случай доказать мне свою дружбу.

Ораторские излияния были не в его духе, и он намекнул на происшедшее лишь для того, чтобы сказать мне, что привел меня в чувство знаменитый невропатолог Рагинский, вызванный им на место происшествия:

— Вот я опять здорово у тебя в долгу, старик! Ты уже второй раз спасаешь мне жизнь. Если бы мне представился случай отплатить тебе той же монетой!

Но истинным проявлением его преданности было то, что он уделял мне много часов своего времени, часов, особенно ценных теперь, когда он ставил на карту свое состояние, существование своего банка. Он, ненавидевший комнаты больных и болезни, теперь раза по три, по четыре в день заходил меня проведать и, сидя у моей кровати, рассказывал последние новости:

— Фунт уже по 191… по 92… по 74,—объявлял он. — Это хороший темп, мы выиграли сражение. Но самое трудное впереди. Ибо, чтобы добиться появления золотой монеты, придется сделать бумажный франк выше золота. Ах, если бы можно было теперь же опубликовать, что у нас в Шербурге восемь миллиардов золота и восемь других уже в пути, потому что, кстати, я забыл тебе сказать: контр-миноносец и транспорт прибыли на остров в тот же день, как ты высаживался во Франции. Контр-миноносец остался там, но транспорт с полным грузом уже вышел в море, не считая того, что вчера еще два грузовых судна отправились туда через Брест.

28-го вечером, когда я обедал у себя в комнате, я узнал от Жана-Поля, что Жолио приходил справляться о моем здоровьи.

— Он в Париже со вчерашнего дня. Он увидел твое имя в газетах, читая о происшествии на Биржевой площади. Но не зная, будет ли тебе приятно его видеть, я сказал ему, что ты сам зайдешь к ним, когда поправишься. Когда пойдешь, держи язык за зубами, — он страшный болтун, твой приятель, я это сразу почувствовал.

По чрезмерной стыдливости (потому что Ривье сделал бы это от души и безо всякой насмешки) я не посмел попросить его протелефонировать в отель «Кларидж», чтобы узнать, вернулись ли Кобулеры из своего путешествия.

В день первого своего выхода после болезни, 29-го, я пошел пофланировать по Парижу на правах выздоравливающего.

Как будто сама природа принимала участие в празднике воскресения Франции — новое тепло пролилось на столицу в эти осенние сентябрьские дни. Метеорологическая пертурбация, вызванная падением болида, после трех недель бурной погоды и холода, вызвала теперь на время такое же неожиданное подобие лета. Уже три дня светило жаркое, июльское солнце: снимались пальто, меха; проходили женщины в легких платьях.

Париж веселился. Давно забытой радостью насыщен был воздух, как в прошлые счастливые времена. Втечение многих лет — я понял это теперь — послевоенная тревога и неуверенность помимо нашей воли угнетали нас; к этому привыкли, приспособились; но то, что всего несколько дней тому назад казалось нормальным, было лишь хронической меланхолией, в которую втянулись. Это утро было совсем иным. В Париже царило особенное веселье; новым блеском светились все глаза. Я невольно вспомнил довоенный золотой век; в этом Париже, преображенном тринадцатью годами механического прогресса и интенсивной цивилизации, я снова обрел свою молодость.

На тротуарах — только радостные лица. В легком воздухе — одни лишь оптимистические фразы, комментирующие триумфальный подъем франка.

Я слышал, как маленькая мидинетка с легкомысленной мордочкой говорила своей товарке, нагруженной огромной шляпной картонкой:

— Ты говоришь, малютка, что франк сегодня уже 28, ах, если бы этого хватило на шелковые чулки!

Но это была лишь юношеская болтовня, симптом общей веры, столько раз обманутой, а теперь вновь обретенной — полной и радостной. Действие подъема франка, как говорил Ривье, было еще только чисто моральное, лишь удовлетворяло сознание, что бумажный франк стоит почти столько же, сколько и золотой, как было когда-то. Так же, как при постепенном падении франка торговый механизм ослаблял и как бы поглощал грубость девальвации, подымая цены медленно и постепенно, так и теперь понадобятся недели, а может быть, и месяцы, чтобы приспособить новые цены к новой ценности франка.

В «Кларидже» я обрадовался ответу:

— Господин профессор и мадемуазель Кобулер вернутся сегодня днем.

Я чувствовал потребность поделиться с кем-нибудь своей радостью. Ривье сегодня завтракал где-то вне дома. Оставался Жолио. Я взял такси и отправился к нему на авеню Обсерватоар, 12 бис.

Но он совещался с каким-то американским предпринимателем; я разговаривал с ним всего пять минут, в дверях кабинета.

— Но он тебя не очень попортил, этот сангвиник. Ты выглядишь великолепно. Да, Сиена дома, она одевается, чтобы бежать на фабрику… Мы с ней думали зимой совершить турне в Лос-Анжелос… Но ангажемент, который нам предлагают, ничего не стоит теперь, в связи с вашей проклятой биржевой комбинацией и падением доллара. Что это ему взбрело в голову, твоему каналье Ривье? Они вдруг вздумали вытащить резервные фонды банка, после того, как клялись в их неприкосновенности. Какая нелепость! Какая хитрость! Куда мы идем?